Биограф обычно проникается симпатией к герою. Психологически понятно. И Джули Кавана, чья книга только что вышла в русском переводе, - не исключение.
Итак, “Рудольф Нуреев. Жизнь” (М.: Центрполиграф, 2019). Прославленный танцор и балетмейстер, попросивший политического убежища на Западе в 1961 г., ставший там символом “Открытого общества” и жертвой СПИДа.
Д. Кавана написала не просто биографию - нуреевскую энциклопедию объемом более 800 страниц. Она оправдывает героя на каждом повороте и воспроизводит все заклинания, какие положено. Но добросовестный научный труд больше авторской концепции. Материал сам складывается в инфернальный образ.
Предполагая в себе происхождение от сатаны: “роскошь и героическая энергия уменьшились, и все же он стоял, “горделиво возвышаясь” над остальными” (с. 593), Нуреев последовательно вытирал ноги (застрахованные потом у Ллойда) о людей, сделавших ему что-то хорошее, начиная с родителей. Не мог же не понимать, чем аукнется отцу, фронтовику и члену партии, совершенный сыном “прыжок к свободе” и заочный приговор суда: “для патриота Хамета позор стал почти невыносимым… Он сразу постарел, похудел и замкнулся в себе” (157). Следующий - “любимый учитель” А.И. Пушкин. Нуреев вступил в интимные отношения с его женой, причем так, чтобы знали посторонние (76, 85, 94). С этой женщиной, которая всячески способствовала его карьере в Кировском театре, тоже не церемонился. Как и с партнершами по сцене (“я такой молодой, а танцую со старухой” (78). Окружающие проявляли мазохистскую терпимость к его выходкам (в т.ч. антисемитским (67) - ведь он же талант! Не исключением оказался немец, вовлекший юного Рудольфа в порок, из-за которого артист в конце концов погиб, и в мечтания о рае по ту сторону границы. Когда мечты осуществились, Нуреев забыл своего друга. А тот продолжал писать жалобные письма (321).
“Всю жизнь Рудольф выбирал себе друзей, которые были так или иначе полезны (519). От тех, кто уже помог… постепенно избавлялся” (171).
Вопреки псевдонаучной болтовне про “ориентации”, герои книги совокуплялись со всем, что шевелится (“немного так, немного эдак” (122). Конкретно “Рудольф больше стремился сблизиться с теми, кто мог ему что-то предложить” (93). Подлинная его “ориентация” - на себя любимого. Что касается гомосексуализма, версия Д. Каваны по поводу этиологии этой перверсии намного ближе к классической (в т.ч. советской) психиатрии, чем к “гендерным дискурсам” (102).
Один из множества эпизодов. В гостях у режиссера Ф. Дзеффирелли Нуреева смертельно оскорбили, отсадив от юноши, к которому он приставал. Тогда борец за свободу разгромил сад, перебил коллекцию майолики, бросил в хозяина металлическим стулом и, “желая продемонстрировать презрение к гостеприимству Дзеффирелли, сел испражняться на каменных ступенях” (598).
У Нуреева не было серьезных причин просить политического убежища во Франции. Мировой звездой балета он мог стать и в СССР (примеры общеизвестны), профессиональная карьера складывалась превосходно, талант был отмечен на наивысшем уровне (99). Но хотелось всего и сразу, включая досуги, не стесненные советским УК, который не позволял “подбирать на улице” “мальчишек” (431).
И ведь добился своего: органично вошел в западную элиту, и не просто в богемные, но в высшие политические и экономические круги именно в тот период, когда они перестраивались под действием “молодежной революции” (434), а художественную культуру прибирало к рукам гомосексуальное лобби. Помните лозунг: “запретите запрещать”? Нуреев стал одним из строителей офшорной “экономики”: “Я бедный человек - нет денег. Хочу заработать. Без налогов” (307, 571), а в его окружении красовались миллиардеры, министры, члены президентских (Кеннеди) и королевских фамилий.
Становится понятно, почему в Большом театре РФ недавно был поставлен (за бешеные миллионы) балет именно про Нуреева, а не другого какого великого артиста, почему постановку поручили К. Серебренникову, а на премьеру собралась элитка уже не Франции или США, а России.
Он вернулся победителем.