20 ноября 1864 года в России были приняты Судебные уставы - так совершилась едва ли не самая заметная реформа Александра II, изменившая судоустройство в России практически по современному образцу. “Уставы”, несмотря на неоднократную смену политического курса, никто не решался отменять вплоть до революции. Они же стали образцом для судебной реформы уже в нашей новейшей истории. Только вот история второй раз повторяется, как известно, не в самом приглядном виде.
“Присматриваясь к ходу нашей административной машины, мы с грустию убеждаемся, что недалеко ушли от XVII столетия”, - писал в 1859 году в лондонском журнале “Голоса из России” Константин Победоносцев (будущий обер-прокурор Синода и едва ли не самый одиозный российский “охранитель” в бытность молодым юристом слыл большим либералом и критиком николаевских порядков).
Иные историки отмечают: мало какая страна превзойдет Россию по скорости преобразований, когда те наступают, и мало какая страна компенсирует эти рывки такими длительными периодами застоя, благодаря которым сохраняется неизбежное, как математические законы, отставание от мира на несколько десятилетий. Реформы Александра II - один из, пожалуй, самых ярких подобных рывков, по крайней мере если не считать реформ петровских. И, опять же, из всех преобразований, проведенных в 1860-е годы, особенно выделяют реформу судебную.
В Европе в конце XVIII - первой половине XIX века на фоне многочисленных революций происходит, по большому счету, еще одна революция - правовая: отмирают существовавшие не одну сотню лет практики ведения судебных и следственных дел.
Род судебно-следственного процесса, просуществовавший до этого “великого перелома”, в истории права называют “разыскным” или “инквизиционным”, и укоренился он примерно тогда же, когда в Европе, да и в России, установилась абсолютная монаршья власть - то есть в XV - XVI веках. Государство отнимало право судебного преследования у своих подданных, и, следовательно, сам суд лишался состязательности. Если до XV века, в средневековье, обидчик и истец обладали перед лицом суда примерно равными правами, то при инквизиционном суде подсудимый оказывался один на один с безликой судебно-следственной машиной - он становился всего-навсего лишь “объектом исследования”.
Поскольку в разыскном процессе не предполагалось прений, то, следовательно, не было и публичности. Суд и следствие были практически нераздельны, процесс велся письменно - и был покрыт плотной завесой канцелярской тайны. Никаких адвокатов подсудимому было не положено.
“Кто, кто погубил Францию, как не адвокаты?.. - вопрошал император Николай I. - Кто были Мирабо, Марат, Робеспьер и другие?! Нет, пока я буду царствовать, России не нужны адвокаты, и без них проживем”.
Стоит вспомнить еще одну особенность “инквизиционной” судебной системы: формальную теорию доказательств, преобладающую в среде юристов. Сила всех доказательств предустановлена и прописана в документах - никакого свободного усмотрения судьи на предмет того, насколько оно заслуживает доверия, не предполагалось. Безусловная “царица доказательств” в то время - признание подследственным своей вины. В русском законодательстве первой половины XIX века прямо говорилось: одна из обязанностей следствия - склонять к этому подозреваемого.
А уж как это признание получено... Конечно, в той же России пытки отменены еще в 1801 году, при восшествии на престол Александра I, но фактически, по свидетельствам современников, довольно широко применялись и после того.
Соответственно, предустановленной силой обладали и доказательства невиновности. Но чаще, когда “безусловных” доказательств собрать не удавалось, суду приходилось базироваться на доказательствах косвенных, что при “формальном подходе” ставило суд в затруднительную ситуацию.
В дореформенной России доля обвинительных приговоров была крайне невысока - всего 12%. Большая же часть приговоров, когда следствию не удавалось собрать положенного по закону объема “безусловных” доказательств вины, постановляла оставить обвиняемого под подозрением, что, в свою очередь, гарантировало последнему вполне кафкианский кошмар бессрочного житья под “дамокловым мечом”.
В континентальной Европе, в общем и целом, от “инквизиционного” процесса к процессу гласному и состязательному перешли после интернациональной волны революций 1848 года. В России смелые предложения на эту тему были высказаны еще в начале столетия Михаилом Сперанским в начале царствования Александра I: в его проекте реформы говорилось и про независимость судов, и при суды присяжных. Но тогда и время было другое - в России сороковых такого представить себе уже нельзя.
Тем не менее в сороковых годах появляются первые проекты по пересмотру судебной системы - пока не затрагивающие “основ”. Просто хаос, царивший в российских судах, к тому времени было уже невозможно не замечать.
Система судов, существовавшая в России на момент прихода к власти Александра II, мало поменялась с самых екатерининских времен. В 1770-х годах Екатерина - и для своего времени это был довольно прогрессивный шаг - ввела четкое деление судов по сословному признаку: уездные земские суды для дворян, магистраты - для городского сословия и волостные “расправы” для сельских обывателей. Павел I отдельное “сельское” судопроизводство ликвидировал - но в остальном система сохранилась. Существовало и большое количество особых судов - взять хоть учрежденные той же Екатериной суды совестные. В них рассматривались дела, где, по выражению историка Василия Ключевского, “источником преступления была не сознательная воля преступника, а или несчастие, или физический, либо нравственный недостаток, малолетство, слабоумие, фанатизм, суеверие и т.п.”. Существовали отдельные коммерческие и духовные суды. При нетяжких преступлениях и тяжбах функции суда брала на себя полиция.
При этом огромный процент населения страны - крепостные - оставались за рамками этой, пусть и рыхлой, но системы: право суда над ними по-прежнему оставалось за их владельцами. И по мере того, как создавались все новые и новые комиссии по “окончательному решению крестьянского вопроса”, эта проблема не могла не встать ребром.
Но, пожалуй, главной бедой было качество судейского корпуса - чего стоил тот факт, что юридическое образование для судей вовсе не являлось обязательным. В судах и присутствиях сидели тысячи судейских чиновников, полуграмотных и одновременно обремененных сознанием собственной важности и власти. О раздувшемся подобно опухоли бюрократическом аппарате довольно метко выразился все тот же еще молодой и либеральный Победоносцев: “Власть безусловная и безответственная” - в этих словах выражается вся внутренняя политика николаевского правления”.
Коррупция в судах достигла совершенно невероятных размеров. Но даже при наличии политической воли к ее искоренению справиться с ней можно было бы, лишь перестроив систему полностью: контролировать действия многочисленной чиновничьей армии “в ручном режиме” было нереально.
Опять же, много проблем добавляла неразбериха в законодательстве. Только к 1830-м годам, благодаря титаническому труду команды юристов под руководством Сперанского, была завершена кодификация российского законодательства. Из Единого свода законов Российской империи были устранены откровенно противоречившие друг другу и устаревшие нормы, но даже после этого в законодательстве оставалось довольно белых пятен и темных мест. Это, в свою очередь, вело к тому, что тяжбы иной раз затягивались на годы, если не на десятилетия, что, естественно, было прекрасной почвой для судейского произвола.
Незадолго до начала Крымской войны был создан комитет по пересмотру гражданского судебного законодательства, в который вошли видные деятели своего времени - граф Дмитрий Блудов, человек еще александровской эпохи с либеральным прошлым, замеченный в свое время в ряде тайных обществ и знакомый с декабристами. Именно его, кстати, Николай I в 1826 году поставил возглавлять комиссию, расследующую дело о восстании. С 1850-х годов к делу подключился и старший юрисконсульт Минюста Сергей Зарудный - ему предстоит стать в шестидесятых “отцом” реформы.
Со смертью Николая I продолжаются - уже в новом качестве - работы над общим уставом гражданского судопроизводства (в которых принимает участие уже несколько раз процитированный нами Победоносцев). Однако с изменением политического климата в стране становится ясно: одним уставом дело не ограничится. Особенно после того, как спустя многие десятилетия обсуждений и заседаний наконец выпущен манифест об освобождении крестьян - ведь теперь появилась необходимость интегрировать в сложившуюся систему общественных отношений огромную массу людей, прежде из нее исключенных... Опять же, стало можно говорить о вещах прежде запретных - о гласности и независимости суда. Словом, примерно о том, что предлагал несколько десятилетий назад Сперанский.
К 1861 году на столе у представителей государственного совета оказалось без малого полтора десятка проектов по изменению судебной системы, а еще годом позже был подготовлен проект “Основных положений преобразования судебной части в России”. Император ставит на документе свою подпись - и еще два года спустя, в ноябре 1864 года, на основании положений издаются Судебные уставы, которые означают переустройство судов по новейшему западному образцу.
Сам Александр в речи к членам Сената характеризует суть закона: “...водворить в России суд скорый, правый и милостивый для всех подданных наших”.
Действительно, отныне никаких особых сословных судов не существует: подданные равны перед законом. Формальный подход к доказательствам остался в прошлом - судьям дали право самостоятельно оценивать их. Кроме того, предварительное следствие теперь отделялось от суда.
Наконец, провозглашалась гласность и состязательность судебных процессов. И вслед за этим учреждалось новое звание и сословие - присяжных поверенных, публичных защитников при окружных судах и судебных палатах (слово “адвокат”, тесно связанное ассоциациями с такими историческими персонажами, как Робеспьер или Дантон, в официальный язык дореволюционной России так и не вошло).
Ничуть не менее важными были меры, предпринятые законодателями по административному переустройству судебной системы. Прежде всего, судебная иерархия отделялась от административной. Реформа ввела особые судебные округа, не всегда совпадавшие с действующими административными границами. Это должно было, по замыслу авторов реформы, ликвидировать доселе существовавшую цепкую связку между судами и местными властями. В довершение всего, должность судьи отныне сделали несменяемой.
Наряду с “коронными” судами Уставы утверждали и мировые суды. Задачей мирового суда было разрешение дел о нетяжелых правонарушениях и об исках, не превышающих 500 рублей (сумма, кстати, довольно значительная для того времени). В отличие от “коронных” судей, которые по-прежнему назначались, должность мирового судьи была выборной.
И, наконец, Уставы ввели в России суд присяжных, который прежде оставался мечтой российских либералов. Правда, для начала его надлежало ввести лишь в нескольких, как бы мы сейчас сказали, “пилотных регионах” в пределах европейской части империи - мало ли что...
Законы вышли, что уж говорить, действительно революционные. Едва ли их разработчики питали иллюзии, что претворить нововведения в жизнь получится сразу. И правда - переход к новой системе растянулся на многие годы.
Вскоре власти поняли, что “перестарались” с либерализмом - и реформу, которая только начала распространяться на территории России, начали корректировать - поначалу осторожно.
Так, еще в шестидесятые годы у судов первой инстанции забирают “наверх” дела, связанные с печатью. А после того, как в 1869 году под суд угодил Сергей Нечаев, харизматический лидер первой в России террористической организации, власти решают изъять политические дела из компетенции суда присяжных.
Однако иногда дела с явным политическим окрасом все же попадали к присяжным - когда власти были заинтересованы в том, чтобы продемонстрировать “общественное возмущение” содеянным.
Именно поэтому, в частности, присяжным было доверено резонансное, как мы бы сейчас сказали, дело народницы Веры Засулич о покушении на петербургского градоначальника Федора Трепова. Дело это - само по себе весьма неоднозначное - стало и “наивысшей точкой” реформы, показав, что реальная независимость судов от административного влияния, даже при явной заинтересованности властей в его исходе, возможна, - и одновременно означало и начало ее конца.
Дело и вправду было особенное - Трепов приходился сводным братом самому государю императору. Причиной покушения стал инцидент, произошедший во время посещения градоначальником тюрьмы на Шпалерной, где содержались в ожидании суда “политические” арестанты. Трепов распорядился высечь розгами за отказ снять шапку арестованного народника Алексея Боголюбова. Приказ был к тому времени абсолютно противозаконным: с 1863 года телесные наказания к неосужденным применяться не могли.
Председательствовать на суде было дано широко известному к тому времени юристу Александру Кони. Курировал процесс лично министр юстиции граф Пален, да и император проявлял к делу большой интерес - он даже дал Кони личную аудиенцию. Но если Александр никакого прямого давления себе не позволил, то Пален был куда прямолинейнее:
“И вы думаете, что может быть оправдательный приговор?” - спросил Пален, зевая. “Да, может быть, и при неравенстве сторон более чем возможен...” “Нет, что обвинитель! - задумчиво сказал Пален. - А вот о чем я вас очень прошу, - внезапно оживившись, обратился он снова ко мне. - Знаете что? Дайте мне кассационный повод на случай оправдания, а?” - и он хитро подмигнул мне глазом. Я не мог не улыбнуться этой цинической наивности министра юстиции. “Я председательствую всего третий раз в жизни, - сказал я, - ошибки возможны и, вероятно, будут, но делать их сознательно я не стану, считая это совершенно несогласным с достоинством судьи, и принимаю такое предложение ваше просто за шутку...” - “Нет, какая шутка?! - серьезно сказал Пален. - Я вас очень прошу, вы это так умно сумеете сделать...” Я молча встал, и мы расстались...” (Кони А.Ф. “Воспоминания о деле Веры Засулич”).
Однако процесс пошел не так, как на то рассчитывали. Публика завороженно следила за судом, откровенно сочувствуя обвиняемой - в Петербурге Трепова, мягко говоря, не любили. В довершение всего, Засулич повезло с защитником - речь присяжного поверенного Александрова, в которой тот сослался на “чувство глубокого оскорбления за нравственное достоинство человека”, сорвала бурные аплодисменты, особенно на фоне совершенно невыразительной речи обвинителя. Развязка оказалась неожиданной - несмотря на неопровержимые доказательства и признание самой обвиняемой, присяжные Засулич оправдали.
“Оправдание Засулич происходило как будто в каком-то ужасном кошмарном сне, никто не мог понять, как могло состояться в зале суда самодержавной империи такое страшное глумление над государственными высшими слугами и столь наглое торжество крамолы”, - писал о происходящем правый публицист князь Владимир Мещерский.
После провального, по мнению Палена, приговора, Кони было настойчиво предложено уйти в отставку. Кони отказался - принципиально, несмотря даже на то, что конфликт с Минюстом ничего хорошего ему не сулил.
“Желая остаться председателем, я готовлю себе ряд трудных годов. Но меня удерживает, помимо соображения, что я могу быть полезен на моем месте, еще одно. На мне должен разрешиться, судя по всему, практически вопрос о несменяемости” (там же).
После приговор Засулич, конечно, был опротестован, и полиции был выдан ордер на ее поимку. Но та уже была в Женеве.
Между тем, после покушения на Трепова волна террора в России пошла по нарастающей - и в конце концов ее жертвой стал сам император. С его смертью и восшествием на престол Александра III в России наступили другие времена.
В судьбе так и не успевшей завершиться судебной реформы есть горький парадокс: самыми последовательными ее недругами стали прежние апологеты. Взять, например, известного публициста, редактора газеты “Московские ведомости” Михаила Каткова. В 1866 году он писал о реформе:
“Поистине едва верится, чтоб в столь короткое время так крепко и так успешно принялось дело столь великое и столь мало похожее на прежние наши порядки, начиная с основной идеи до мельчайших подробностей. То, о чем два года тому назад можно было только мечтать... теперь находится в полном действии на значительном пространстве нашего отечества и уже в первое полугодие в своем итоге представляет столь блистательные результаты. Суд присяжных, лучшая гарантия гражданской свободы, совершается у нас воочию, и в нем принимают участие крестьяне, те самые крестьяне, которым только шесть лет тому назад дарована свобода, и успех превосходит самые смелые ожидания”.
Уже в семидесятые Катков требует отмены суда присяжных и выступает яростным его противником, а в восьмидесятые по части консерватизма оказывается “святее римского папы” - его “Московские ведомости” критикуют Александра III, но уже справа, за недостаточную жесткость курса.
И, естественно, в авангарде выступающих за пересмотр судебной системы оказался человек, который в свое время изрядно над этой самой реформой потрудился - Константин Победоносцев, уже не просто юрист, а обер-прокурор Священного Синода и личный советчик императора.
“В Российском государстве не может быть отдельных властей, независимых от центральной власти государственной. Возведенная в принцип абсолютная несменяемость судебных чинов представляется в России аномалией странной и ничем не оправдываемой, ибо в нашей истории не могло образоваться доныне особливое судебное сословие, крепкое знанием, преданием и опытом и связанное чувством и сознанием корпоративной чести”.
Однако полноценной судебной контрреформы в царствование Александра проведено так и не было - уставы 1864 года никто отменять не решился. Другое дело, что в новой политической атмосфере судебная система была обречена на постепенную деградацию.
В частности, местные администрации получили возможность участвовать в составлении списков присяжных. Деятельность мировых судов была при этом ограничена столицами и крупными городами. Наконец, с 1885 года были существенно развязаны руки у Министерства юстиции - ему было дано право контролировать решения судов, и, в случае огрех во время процесса, привлекать судей к ответственности. А с 1887 года право осуществлять суд над сельскими жителями получили земские начальники.
Застопорилось расширение предусмотренных реформой порядков на всю территорию империи. В сибирских губерниях судебные уставы 1864 года - да и то со всеми поправками восьмидесятых годов - будут введены только после смерти Александра III.
Так или иначе, уже в марте 1917 года состояние судов в России позволило членам Временного правительства резюмировать:
“Независимость судей стала пустым звуком, гласность исчезала из суда по первому желанию администрации... Вновь появилось в населении то недоверие к суду, которое было язвой старой дореформенной Руси прошлого столетия”.
Однако вышеупомянутая цитата, как не банально это звучит, почему-то выглядит удивительно современно. Только вот век спустя история, судя по всему, бег свой убыстрила. Российские реформаторы постсоветской поры опыт александровской эпохи калькировали, особенно этого не скрывая. Но для того, чтобы отечественный суд по атмосфере оказался ближе николаевским тридцатым, потребовалось всего два десятилетия. Впрочем, наши дела - это уже другая история. Или все же не совсем?