Мир отмечает столетие начала войны, которую современники назовут “великой”, а потомки лишь присвоят ей порядковый номер. Если в начале нынешнего тревожного года параллель “1914 - 2014” проводилась с долей иронии, то теперь, когда по соседству идет самая что ни на есть настоящая война, места для усмешек не осталось... Та война, унесшая многие миллионы жизней, началась практически из ничего - если не считать навязчивого желания сильных мира сего в очередной раз перекроить границы в своих интересах. Но поменяла она жизнь необратимо. В России же Первая мировая оказалась заслонена и вытеснена из национальной памяти революцией и другой войной, еще более страшной...
На фото - русинские женщины уходят из родных мест вслед за отступающими из Галиции русскими войсками, 1915 год
Как понять, когда “каток истории” разгоняется так, что его уже не остановить? В июле 1914 года, пошумев немного об убийстве в Сараево австрийского эрцгерцога Франца Фердинанда и его жены Софии, газеты переключаются на темы более насущные. В России пишут о массовых стачках и катастрофических лесных пожарах: лето выдалось ненормально жарким. В Британии внимание отвлечено на ирландский вопрос, а французам куда интереснее следить за громким процессом Генриетты Кайо, супруги министра финансов республики, которая застрелила редактора газеты “Фигаро” Гастона Кальметта: тот опубликовал на страницах издания компрометирующую супругов переписку. У министра Жозефа Кайо, известного прогерманской ориентацией, было немало недоброжелателей...
Правда, в Австрии уже обсуждают меры против Белграда, откуда, по мнению имперских властей, было спланировано убийство, но командующий сербской армией настолько не придает остроте ситуации значения, что отбывает лечиться на воды... в австрийские же Карловы Вары, тогдашний Карлсбад.
Чтобы довести очередное дипломатическое столкновение вокруг убийства в Сараево и локальный геополитический конфликт до войны, в которой погибнет более 15 миллионов человек, потребуется всего несколько недель.
Австрийцы, составляя жесткий и унизительный ультиматум Сербии с требованиями уволить антиимперски настроенных чиновников и военных, принять участие в подавлении направленных против Австрии движений и допустить в страну имперских инспекторов, не оставляли сербам времени на ответ и пространства для поиска компромисса. Расчет явно был на то, что Россия, главный союзник балканского государства, увидев жесткость позиции Вены, вмешаться не решится. Благо однажды Россия уже так сделала - когда, несмотря на протесты “мирового сообщества”, Австро-Венгрия в 1908 году официально аннексировала и так подконтрольную ей последние тридцать лет Боснию и Герцеговину. В Сербии тогда началась мобилизация - но Россия, во многом по настоянию Столыпина, отказалась ввязываться в конфликт.
Однако на сей раз для Петербурга вмешательство оказалось вопросом престижа и сохранения репутации “оплота славянства”. Связанная системой союзов, Европа незаметно стала сваливаться в пучину большой войны, причем с драматичной стремительностью.
О возможности такой войны говорили в те годы много - но как о некоторой абстрактной перспективе, вроде того самого чеховского ружья, которое если вывешено на стену в первом акте, к концу пьесы должно выстрелить: слишком уж тесно стало большим европейским игрокам за общей геополитической шахматной доской. Но в “старой Европе” всерьез не воевали к тому времени уже больше сорока лет. И едва ли кто-то был готов к тому, какой окажется война нового века.
В первые дни после начала мобилизации на улицах австрийских, русских, немецких городов царил энтузиазм почти истерического свойства. Вот как австрийский писатель Стефан Цвейг описывал это время:
“Самые миролюбивые, самые добродушные как одержимые жаждали крови. Друзья, которых я знал как убежденных индивидуалистов и даже идейных анархистов, буквально за ночь превратились в фанатичных патриотов, а из патриотов - в ненасытных аннексионистов. Давние приятели, с которыми я никогда не ссорился, довольно грубо заявляли, что я больше не австриец, мне следует перейти на сторону Франции или Бельгии. Да, они даже осторожно намекали, что подобный взгляд на войну как на преступление, собственно говоря, следовало бы довести до сведения властей, ибо “пораженцы”, красивое слово было изобретено как раз во Франции, - самые тяжкие преступники против отечества”.
Что ж, нам самим выпало сомнительное счастье жить в исторические времена - Цвейг сейчас звучит очень современно...
А ведь еще в 1887 году Энгельс - с пугающей, надо сказать, точностью - предсказал, во что превратится эта война:
“Восемь из десяти миллионов солдат поглотят друг друга и таким образом опустошат Европу сильнее, чем саранча. Разрушения Тридцатилетней войны произойдут за три-четыре года и распространятся на весь континент... Короны покатятся дюжинами в сточные канавы, и некому будет даже их подбирать...”
Город Сморгонь на Гродненщине - тихий, сонно-аккуратный белорусский райцентр. Полупустые улицы, свежераскрашенные домики, а в сердце - местная триада: Ильич у горисполкома, новенькая православная церковь да старинный костел. Судьба у костела непростая: когда-то давно, в самом начале своего существования, он был кальвинистским храмом - памятник краткому увлечению местных магнатов Зеновичей Реформацией. Потом увлечение прошло, храм передали католикам, потом, после усмирения “польского мятежа” 1863 - 1864 годов - православным. А в 1915 - 1916 годах он остался единственным более-менее целым зданием во всей Сморгони, полностью разрушенной и покинутой жителями. В газетах о ней так и писали: “мертвый город”.
Здесь летом 1915 года застопорилось стремительное немецкое наступление вглубь российской территории - и фронт встал у Сморгони более чем на восемьсот дней. Два с половиной года изнурительной окопной войны - не случайно местные краеведы любят, может быть, несколько преувеличивая, называть Сморгонь “белорусским Верденом”.
Сейчас на окраине города строится едва ли не крупнейший на постсоветском пространстве монумент-памятник солдатам и жертвам Первой мировой. Таких памятников у нас почему-то очень мало. Первая мировая война десятилетиями, сознательно или нет, вытеснялась на обочину “национального сознания”. Из нее, в отличие от Великой Отечественной, не вылепишь новой религии и героического мифа, хотя случаев солдатского героизма на полях сражений тогда было не меньше.
В местном музее со стен смотрят фотографии, на которых российские и немецкие солдаты вышли из окопов брататься, не желая больше воевать. Это еще один парадокс той войны, на которой были опробованы все новейшие технические средства по человекоубийству - от аэропланов, монструозных гигантских орудий и танков до отравляющих газов. Но в ней было все-таки меньше взаимной ненависти и расчеловечивания врага, чем двадцать лет спустя. По крайней мере, среди тех, кто сидел друг напротив друга в окопах и кто оказался по разные стороны фронта перед лицом общего абсурда.
Западнобелорусские леса и местечки полны солдатских кладбищ - русских, немецких, а порою и смешанных. Много солдат лежит и в безымянных могилах. Если отойти чуть в сторону с дорожек того же сморгонского мемориала, то почти невозможно не наткнуться на едва заметные холмики среди сосен. Сколько их там - счету не поддается.
Солдаты - не единственные жертвы этой войны. Именно после Первой мировой в международном праве закрепляется понятие “беженец”.
В 1915 году, когда немцы начали наступление вглубь западных губерний России, из прифронтовых мест на восток хлынули сотни тысяч человек, большинство - женщины и дети.
Кто-то сам бежал из разрушенных домов, подальше от артобстрелов, не разбирающих, где человек с ружьем, а где мирные жители, а кого-то вынуждали покидать дом силой.
- Беженство из зоны боевых действий было не только добровольным, но и принудительным, - рассказывает белорусский историк Михаил Смольянинов. - Людей заставляли покидать свои дома, чтобы не оставлять противнику, скажем так, контингент для мобилизации. А заодно уничтожалось и имущество. Летом 1915 года на фоне волнений местного населения было выпущено распоряжение о запрете этой практики - но фактически до самого момента, пока фронт не стабилизировался по линии Сморгонь - Барановичи, она продолжалась.
Далеко не всегда переселенцы могли перенести тяготы вагонов-теплушек и временных лагерей. Они, чьи могилы разбросаны по кладбищам за сотни и тысячи километров от родных мест, еще в большей степени, чем солдаты обеих сторон, - забытые жертвы Первой мировой.
“...Непоправимо и глубоко колеблется самая наша вера в современную культуру: из-за ее устоев вдруг выглянуло на нас такое страшное звериное лицо, что мы невольно отвернулись от него с недоумением. И поднимается неотступный вопрос: да что же такое, в самом деле, эта культура? Какая ее материальная, даже просто жизненная ценность?” - писал в 1915 году философ Лев Лопатин.
Европе Первая мировая стоила ремарковского “потерянного поколения”, тяжелой “переоценки ценностей” и духовного вакуума, из которого потом родится нацизм: не случайно обе великих войны двадцатого века называют двумя актами одной и той же драмы. России же и этих двадцати лет передышки на рефлексию не дали...
Готовиться к столетию начала войны в мире начали заранее - но никто не предполагал, что оно будет проходить на фоне войны в центре Европы и соперничества стран в формировании “образа врага”.
Первая мировая стала едва ли не первой войной, события которой попали в кинохроники. Современная война - в том числе и война на Украине - благодаря Интернету и Web 2.0 превращается в онлайн-шоу, иногда даже от первого лица. В кадре теперь не только сражения, но и вся абсурдная повседневность войны.
Увидеть этот абсурд в лицо - казалось бы, лучшая прививка от войн. Только вот, увы, человечество учиться не умеет.