Поэт, профсоюзник, основатель знаменитого в 1920–1930-е годы Центрального института труда ВЦСПС. Левак, визионер, полузабытый — по крайней мере массовой публикой — представитель авангардной культуры тех лет. Но прежде всего он — автор уникальной системы научной организации труда, которую изучают до сих пор. Гастев был в первых рядах тех, кто в двадцатые годы пытался строить советскую утопию. Или антиутопию — единства мнений на сей счет нет до сих пор.
Алексей Гастев. «Лаврентий», «Спиридон», «Степанов», «Иванов», «Вершинин», «Дозоров», «Заремба» — герой этой статьи сменил множество партийных кличек, подпольных и литературных псевдонимов. При последнем, роковом аресте для Гастева, в прошлом профессионального подпольщика, НКВД нашел у него добрый десяток паспортов на разные имена.
Многолики и Гастев, и его наследие. Главное его детище — система научной организации труда, разработанная в созданном им Центральном институте труда (ЦИТ), знаменитом в двадцатые и тридцатые на весь СССР научно-исследовательском учреждении, — изучается и включается в учебники по менеджменту.
Тем, кому интересна раннесоветская литература, Гастев известен как поэт пролеткультовской эпохи (даром что взаимоотношения с Пролеткультом у Гастева, который считается одним из идеологов этого движения, были не самые простые). Он — автор, о котором не без восторга отзывался Велимир Хлебников.
Для историков рабочего движения Гастев — профессиональный революционер, агитатор, вожак стачек и один из организаторов российских и советских профсоюзов.
Он погиб в 1939 году. Место захоронения — расстрельный полигон в Коммунарке. Год рождения — 1882-й. Место — город Суздаль, домик при церкви Вознесения, семья учителя церковно-приходской школы Капитона Гастева. В своей партийной анкете Алексей Гастев позже напишет о родителях: «Служащие». Когда будущему основателю Центрального института труда было всего два года, отец пропал без вести. Семья осталась на матери, которая добывала хлеб шитьем и другими мелкими заработками.
В 1899 году Гастев, отучившись в городском училище Суздаля и окончив вдобавок технические курсы, уехал в Москву и смог поступить в Учительский институт — среднее педагогическое заведение, готовившее преподавателей шестилетних городских училищ. Впрочем, уже на следующий год молодой человек оказался вовлечен в деятельность РСДРП. Институт он так и не окончил: в 1902 году Гастев был изгнан оттуда «за организацию демонстрации в память сорокалетия смерти Добролюбова».
Так сын суздальского учителя встал на тропу профессиональной революционной деятельности. За пропаганду на текстильных фабриках Наро-Фоминска он в том же 1902 году будет сослан в родной Суздаль, но это не остановит Гастева. В 1903 году новая ссылка — в северный Яренск...
И полицейские чины, и исследователи жизни Гастева отмечают его удивительное мастерство (или везение) в деле побегов. Уже в 1903 году Гастеву удается, обманув надзор, нелегально пробраться за границу — сначала в Швейцарию, потом в Париж.
Но когда в России началась революция 1905 года, из Европы он нелегально вернулся в Петербург, а вскоре отправился агитировать рабочих в центральные промышленные губернии. Гастев был среди организаторов и руководителей знаменитой Иваново-Вознесенской стачки 1905 года, метался между городами и фабриками. В 1906 году — новый арест, высылка в Усть-Сысольск, очередное бегство в Швейцарию и затем во Францию.
В 1907 году Гастев вновь в Петрограде, который был в то время центром молодого российского профдвижения. Еще в Париже познакомившийся и с французской рабочей культурой, и с теорией и практикой анархо-синдикализма, и со слесарным делом, Гастев участвует в руководстве самой мощной на тот момент профсоюзной организацией страны — Петербургским союзом металлистов.
Несмотря на богатый послужной список в РСДРП и личные, довольно тесные взаимоотношения с Лениным, в 1907 году он выходит из партии, чтобы сконцентрироваться на профсоюзном движении, которое в это время видел главным для себя делом. Гастев все же по духу был не большевиком, а анархо-синдикалистом. В его подходе к профсоюзной работе уже заметно то визионерство, которое сполна проявится в его поэтическом творчестве и в системе взглядов:
«...Я искал в Союзе [металлистов] не только защиты интересов рабочего класса, — напишет он позже, — я хотел уловить его восстание как производителя, его мятеж как реконструктора индустрии. И все, что, может быть, другими воспринималось как дань практике этого дня, для меня была — магистраль в будущее».
Гастев, еще будучи в Париже, сам начал работать на заводах и осваивать одну за другой рабочие профессии. На питерских предприятиях он трудился с паспортом на чужое имя, писал в «Правду», организовывал рабочие кружки и клубы.
В 1914 году он был арестован по доносу провокатора и сослан административным порядком, на сей раз уже далеко — в Сибирь, на Обь, в Нарым. Местное полицейское начальство было осведомлено о склонности Гастева к побегам, но и здесь спустя два года ссылки, в 1916-м, ему удается обмануть надзор и бежать в Новониколаевск (будущий Новосибирск).
В Новониколаевске Гастев в роли редактора и автора социал-демократической газеты «Голос Сибири» встретил революцию.
Писать Гастев начал рано. В 1904 году он пробует себя — поначалу весьма неловко — в политической беллетристике. В Ярославле напечатали «За стеной» — произведение о жизни политических ссыльных. За границей при поддержке Ленина в том же году печатают его «Проклятый вопрос» — юношеское эссе о трудностях отношений между мужчиной и женщиной в годину революционных бурь, которое Гастев написал под псевдонимом «А. Одинокий». Со временем, однако, он приобретет славу известного в революционных кругах публициста.
Во время жизни в Париже Гастев сошелся с Луначарским, который основал во французской столице клуб рабочих-литераторов «Лига пролетарской культуры». Клуб искал новые формы рабочего искусства, которые должны были родиться не во внешней, а в самой пролетарской среде. В Лигу допускались только писатели-рабочие. Эта группа станет своеобразной предтечей Пролеткульта — массового движения за рождение нового, чисто классового искусства.
«Дух этого искусства — трудовой коллективизм: оно воспринимает и отражает мир с точки зрения трудового коллектива, выражает связь его чувства, его боевой и творческой воли», — писал в 1918 году один из главных пролеткультовских идеологов, философ, писатель и большевистский лидер Александр Богданов.
Гастев сам считается пролеткультовским автором и идеологом — хотя исследователи его жизни с этим спорят. В 1918 году сборник его стихов разных лет — «Поэзия рабочего удара» — Пролеткульт выпустит немалым тиражом, и только за годы Гражданской войны сборник выдержит несколько переизданий.
Вверху железный кованый простор.
По сторонам идут балки и угольники.
Они поднимаются на десять сажен.
Загибаются справа и слева.
Соединяются стропилами в куполах и, как плечи великана, держат всю железную постройку.
Они стремительны, они размашисты, они сильны.
Они требуют еще большей силы.
Гляжу на них и выпрямляюсь.
В жилы льется новая железная кровь.
Я вырос еще.
<…>
«Мы растем из железа», 1914 г.
В пролеткультовской среде Гастева звали «певцом стали и машины». Литературовед Виктор Перцов свои первые впечатления от «Поэзии рабочего удара» выразил так: «Сочетание невиданного индустриального пафоса с какой-то ничем не прикрытой наивностью и безвкусицей».
Хлебников, познакомившийся с Гастевым в Харькове, куда тот прибыл налаживать профсоюзную, а заодно и литературную жизнь, характеризовал его так: «Это обломок рабочего пожара, взятого в его чистой сущности. Это не “ты” и не “он”, а твердое “я” пожара рабочей свободы. Это заводской гудок, протягивающий руку, чтобы снять венок с головы усталого Пушкина — чугунные литья, расплавленные в руке».
Гастев был в первую очередь визионером. Наступающая эпоха двадцатых была временем, когда десятки художников, литераторов, архитекторов пытались конструировать утопию — новый мир для нового человека.
«Мы вплотную подходим к какому-то действительно новому комбинированному искусству, где отступят на задний план чисто человеческие демонстрации, жалкие современные лицедейства и камерная музыка, — пишет Гастев в 1919 году. — Мы идем к невиданно объективной демонстрации вещей, механизированных толп и потрясающей открытой грандиозности, не знающей ничего интимного и лирического».
Не факт, что Замятин читал гастевские статьи, но не этот ли образ будущего так напугал писателя, который годом позже написал свое «Мы»?
С Пролеткультом и литературой в целом дороги Гастева разошлись. «Гастев был... поэт по самому строю своей личности, — вспоминал о нем Перцов. — Однако стихи он писал тогда, когда больше ему ничего не оставалось...»
Поиски новой культуры звали к преобразованию действительности — и Гастев свое главное произведение задумал отнюдь не на бумаге. В 1920 году, в голодной и воюющей стране, он исходатайствовал у Ленина, с которым часто виделся в эмиграции, финансовую помощь для организации Центрального института труда — не имеющей аналогов лаборатории по исследованию трудовых процессов. А точнее, по формированию нового сверхчеловека. В 1921 году институт, созданный на базе ВЦСПС, заработал.
«Первая наша задача состоит в том, чтобы заняться той великолепной машиной, которая нам близка, — человеческим организмом. Эта машина обладает роскошью механики — автоматизмом и быстротой включения. Ее ли не изучать? В человеческом организме есть мотор, есть “передача”, есть амортизаторы, есть тончайшие регуляторы, даже есть манометры. Все это требует изучения и использования. Должна быть особая наука — биомеханика... Эта наука и не может быть узко “трудовой”, она должна граничить со спортом, где движения сильны, ловки и в то же время воздушно легки, механически артистичны».
Идея изучения механики труда, его систематизации и оптимизации родилась в капиталистическом мире. Американец Фредерик Уинслоу Тейлор на рубеже XIX–XX веков одним из первых предложил идею изучения, осмысления и стандартизации производственных процессов. Он считал, что это позволило бы резко повысить эффективность труда, «изгнать» из процесса лишние, ненужные движения, снизить значение человеческого фактора и обеспечить быструю передачу опыта от одного работника другому. (За что тейлоризм, к слову, подвергли остракизму профсоюзы: он напрямую бил по преимуществам квалифицированных рабочих, которые составляли тогда костяк американских цеховых тред-юнионов.) В начале XX века схожие идеи были реализованы на конвейеризированных заводах Форда.
Тейлоризм, писал Ленин, «...соединяет в себе утонченное зверство буржуазной эксплуатации и ряд богатейших научных завоеваний в деле анализа механических движений при труде, изгнания лишних и неловких движений, выработки правильнейших приемов работы, введения наилучших систем учета и контроля и т.д.».
Тейлора в ЦИТе будут изучать и переводить, с Фордом — состоять в переписке.
Еще живя в Париже, Гастев за сравнительно короткий срок успел поработать на 16 заводах — он поставил себе задачей получить опыт в максимальном количестве рабочих профессий (прежде всего — в области работы по металлу). Как вспоминал Перцов, Гастев в 1918 году «ошарашивал своих литературных друзей длинными бумажными простынями, на которых по клеткам были разнесены тайны рабочей квалификации».
То, что Гастев добился создания ЦИТа в столь трудное время, не может не удивлять. «Он был еретиком, — писал Перцов. — Он носился со своими планами новой организации работ, которые казались вдвойне фантастическими на фоне непосредственной вооруженной борьбы за территорию».
В основе научной организации труда, считал Гастев, лежит «создание новой сноровки труда» отдельного работника:
«Машина работает исправно тогда, когда правильно установлена станина и инструмент. Машина-автомат работает исправно, быстро и точно — как заведена, так и идет, — а заводка зависит от установки. С человеком то же самое: установка тела и установка нервов определяет движение, определяет трудовую сноровку. Сначала движение (работа) идет трудно, а как только выработается установка, движение идет уверенно, точно и быстро. Установка создается постепенно тренировкой. Эту тренировку можно точно рассчитать, сделать легкой. Тренировкой же можно воспитать быстрый переход от одной установки к другой».
В лабораториях ЦИТа методом циклографической съемки анализировали каждое движение, которое должно было быть лучшим образом выверено и доведено до автоматизма; вырабатывались «нормали» трудовых операций. В других лабораториях исследовали биомеханику и психотехнику труда, изучали утомляемость, механизмы внимания, рефлексы. За два десятилетия по цитовским методикам обучили сотни тысяч рабочих.
Трудовая сноровка, трудовая культура — именно это, по Гастеву, и было отправной точкой настоящей культурной революции.
Достижение автоматизма, рефлекторности, отношение к телу как к машине, материалу — эти принципы, например, положил в основы своей театральной школы знаменитый режиссер Всеволод Мейерхольд, выдвинувший идею «тейлоризации театра». Гастев же, даром что в 1931 году снова вступил в ВКП(б), был прежде всего синдикалист. Рабочий должен слиться с машиной, стать машиной — для того чтобы освободиться от нерационального, планируя и организовывая производство, становясь его настоящим хозяином.
«Рабочий, который управляет станком, есть директор предприятия, которое известно под именем станка», — писал он.
Рационализация и систематизация, изгнание всего лишнего — кодовые слова эпохи строительства утопии. Архитекторы и философы пытались продумать и осмыслить дизайн новой жизни нового человека во всех нюансах.
«Постепенно, шаг за шагом, вместо рассыпанных местных обычаев, конструируется, так сказать, экстерриториальный план рабочих часов, рабочих отдыхов, рабочих перерывов и проч., — писал Алексей Гастев в 1919 году. — …Постепенно расширяясь, нормировочные тенденции внедряются в боевые формы рабочего движения: стачки, саботаж, — социальное творчество, питание, квартиры и, наконец, даже в интимную жизнь вплоть до эстетических, умственных и сексуальных запросов пролетариата».
Инженерьте обывателей.
Загнать им геометрию в шею.
Логарифмы им в жесты.
Опакостить их романтику.
Тонны негодования.
Нормализация слова от полюса к полюсу.
Фразы по десятичной системе.
Котельное предприятие речей.
Уничтожить словесность.
Огортанить тоннели.
«Пачка ордеров», 1921 г.
За Алексеем Гастевым в его квартиру во дворе здания ЦИТа на Петровке пришли в 1938 году. Тучи над Гастевым и над Центральным институтом труда сгущались давно. Даже удивительно, что и институт, и его основатель продержались так долго.
«Нам нужен боец, а не автомат!» — требовал разобраться с «гастевщиной» еще в 1930 году журнал «Смена». Гастева критиковали не только за «дрессировку» рабочих, но и за недостаточную идеологизированность его методики. Тысячи подготовленных в ЦИТе инструкторов помогали в кратчайшие сроки возводить предприятия-гиганты эпохи первых пятилеток, но самим «еретикам» вроде Гастева в новом десятилетии места не оставалось.
В старых справочниках годом смерти Гастева указан 1941-й — согласно свидетельству о смерти, выданному родственникам после реабилитации Гастева в 1955 году. Но уже в новейшие времена его правнук, Алексей Ткаченко-Гастев, разыскал информацию о том, что основатель ЦИТа был расстрелян в подмосковной Коммунарке 8 апреля 1939 года в числе 198 «руководителей правотроцкистской заговорщицкой организации».
Институт (еще в 1931 году он был передан от ВЦСПС Высшему совету народного хозяйства, а в 1937 году — Наркомату обороны) прожил после ареста и исчезновения своего отца-основателя недолго. В 1940 году его передали Наркомату авиапрома и перестроили под обеспечение нужд отрасли. О роли ЦИТа в проведении индустриализации было надолго запрещено говорить.
Имя Гастева было реабилитировано в 1955 году, тогда же — с приходом оттепели — началось постепенное возрождение его наследия, ренессанс идей научной организации труда. Новым источником этих идей стал созданный в 1955 году наследник ЦИТа — НИИ труда, благодаря которому понятие «научная организация труда» накрепко вернулось в лексикон советского человека.
Однако осмысление гастевского наследия не закончено до сих пор.
Смотрите! — Я стою среди них: станков, молотков, вагранок и горн и среди сотни товарищей.
АМЕБЕ — давшей реакцию,
СОБАКЕ — величайшему другу, зовущему к упражнению,
ОБЕЗЬЯНЕ — урагану живого движения,
РУКЕ — чудесной интуиции воли и конструкции,
ДИКАРЮ — с его каменным ударом,
ИНСТРУМЕНТУ — как знамени воли,
МАШИНЕ — учителю точности и скорости,
И ВСЕМ СМЕЛЬЧАКАМ, зовущим К ПЕРЕДЕЛКЕ ЧЕЛОВЕКА.
Александр ЦВЕТКОВ