В истории российских профсоюзов зубатовщина остается одной из самых спорных тем. Попытка создания легального рабочего движения под покровительством и надзором полиции в итоге пала под лавиной революций. Но что это было — коварный маневр по внесению раскола в растущее рабочее движение? Или безуспешная попытка построить гражданское общество «сверху»? Еще более противоречива фигура автора этой идеи, деятеля охранки Сергея Зубатова. Юноша-нигилист, ставший полицейским провокатором, жандарм, служивший не за чины, а за любовь к своему делу и сменивший радикальные одежды на монархический идеализм... Более загадочного человека не найти в истории ни царской охранки, ни отечественного профсоюзного движения.
Сергей Зубатов родился в обер-офицерской семье в 1864 году, в разгар Великих реформ. Его отец, выйдя в отставку, служил управляющим доходного дома Малютина на Тверском бульваре в Москве.
Будущего полицейского шефа отдают в 5-ю московскую гимназию, из стен которой позже выйдут философ Иван Ильин и поэт Владимир Маяковский. Между занятиями юный гимназист Зубатов, однако, не остался в стороне от духа времени, когда на волне общественного подъема организации и кружки разной степени радикальности множились на глазах. Он увлекается нигилизмом, читает Писарева, носит вызывающую красную рубаху — и постепенно сводит знакомство с революционерами-народниками.
«С.В. Зубатов принадлежал к числу захваченных движением и, казалось, оставался ему верным, — вспоминал народоволец-политкаторжанин Константин Терешкович. — Я помню его еще в гимназической форме, когда он являлся на квартиру нашей семьи в Овчинниковом переулке... Общее впечатление он сразу произвел на меня очень хорошее, по крайней мере внешне... Поныне здравствующий старый деятель московских народовольческих организаций В.Н. Морозов... указывает на то, что он с самых молодых лет производил серьезное впечатление, так как все свободное время посвящал своему умственному развитию и, казалось, был глубоко проникнут идеями, которые он почерпнул из передовой литературы».
Связь с народниками привела в 1884 году к исключению из седьмого класса гимназии. Большего формального образования Зубатов так и не получит.
Он работает конторским и телеграфным служащим, а также устроился в популярную среди московских интеллигентов частную библиотеку Анны Михиной. И вскоре делает хозяйке предложение руки, которое было принято.
Известность библиотеки Михиной-Зубатовой не в последнюю очередь основывалась на том, что «вне каталога» там вполне можно было получить и запрещенные в России книги. Библиотека, а с нею и дом молодой пары вскоре стали местом встреч народнического кружка бывшего однокашника Зубатова, народовольца Михаила Гоца, сына чаеторговца-миллионщика.
Сотрудничать с охранкой Зубатов начал с 1886 года (хотя его неприятели утверждали, что еще раньше) и, судя по всему, согласился на это без особенных нравственных колебаний. В 1886 году вместе с кружковцами был арестован Гоц. Свою причастность этому Зубатов отвергал, хотя сам Гоц указывал на его роль в своей судьбе.
Щепетильному Зубатову очень не нравился термин «провокатор», принятый для обозначения предложенного ему рода деятельности. Он предпочитает в личной переписке термин «контрконспирация». А в его объяснениях о мотивах перехода к роли полицейского агента слишком много личной обиды:
«Мне поведали, как “пользовались моими услугами” криво улыбающиеся господа, — писал он в 1908 году историку профсоюзного и революционного движения, разоблачителю знаменитого Азефа Владимиру Бурцеву, — они обратили нашу библиотеку в очаг конспирации, очевидно, считая себя вправе, за благостью своих конечных целей, совершенно игнорировать мою личность, стремления, волю и семейное положение. Я оказывался в глупейшем и подлейшем положении... Я дал себе клятву бороться впредь всеми силами с этой вредной категорией людей, отвечая на их конспирацию контрконспирацией, зуб за зуб, вышибая клин клином. Охранное отделение тут же предложило мне и практический способ осуществления моих намерений».
Под контролем своих новых шефов он усиливает связи с народовольцами, внедряется в их кружки и активно собирает для охранки информацию об их участниках...
«Справедливость требует добавить, что в кратковременный период контрконспиративной деятельности... — писал он позже Бурцеву, — имело место два-три случая, очень тяжелых для моего нравственного существа, но они произошли не по моей вине, а по неосмотрительности и из-за неумелой техники моих руководителей».
Благодаря Зубатову было арестовано несколько десятков человек; некоторые из них не переживут тюрьмы и ссылки. В 1887 году Зубатов оказывается на грани разоблачения — и решает с открытым забралом перейти на работу в московский полицейский департамент.
Охранка нашла в Зубатове ценнейшего сотрудника: жизнь подполья и его идеи он отлично знает изнутри. Не кончивший курса гимназист оказался на деле гораздо образованнее и умнее большинства сослуживцев, и карьерный рост его был стремительным. Всего через девять лет, в 1896 году, бывший агент лично возглавляет Московское охранное отделение, а в 1902 году назначается чиновником особых поручений VI класса при министре внутренних дел.
От других начальников Зубатов выгодно отличается не только обаянием и кругозором, но и неподдельным интересом к работе. Где его прежние революционные настроения? Он перековывается в горячего сторонника самодержавия.
«Я, — будет писать он через много лет своему антагонисту, политическому сидельцу Бурцеву, — монархист самобытный, на свой салтык и потому глубоко верующий. Ныне идея чистой монархии переживает серьезный кризис. Понятно, эта драма отзывается на всем моем существе; я переживаю ее с внутренней дрожью. Я защищал горячо эту идею на практике... Я готов иссохнуть по ней, сгинуть вместе с нею, но только одиночкой».
Так оно позже и случилось. В начале марта 1917 года, едва услыхав об отречении Николая II, а затем и его брата Михаила от престола, Зубатов исполнит свое обещание, пустив себе пулю в лоб.
Будущий начальник императорской дворцовой охраны генерал-майор Александр Спиридович, какое-то время служивший под началом Зубатова, характеризовал начальника так: «Зубатов был бессребреником в полном смысле слова, то был идеалист своего дела».
Зубатов приобрел в охранке известность еще и непривычными по тому времени творческими методами работы с арестантами:
«...После каждых групповых арестов или ликвидации Зубатов подолгу беседовал с теми из арестованных, кто казался ему интересным. Это не были допросы, это были беседы за стаканом чая о неправильности путей, которыми идут революционеры, о вреде, который они наносят государству. Во время этих разговоров со стороны Зубатова делались предложения помогать правительству в борьбе с революционными организациями. Некоторые шли на эти предложения, многие же, если и не шли, то все-таки сбивались беседами Зубатова с своей линии, уклонялись от нее, другие же совсем оставляли революционную деятельность», — писал Спиридович.
Обаятельный и интеллигентный Зубатов, вдобавок прекрасно подкованный в радикальных идеях, чем часто обезоруживает оппонентов, создает в Первопрестольной такую сеть осведомителей и агентов, что, по выражению Спиридовича, «заниматься в Москве революционной работой считалось безнадежным делом».
В свободное от службы время Зубатов продолжает знакомиться с социалистической литературой; следит он и за нарождающимся рабочим движением и усилившейся активностью революционеров-агитаторов на фабриках.
«Рабочий класс — коллектив такой мощности, — будет писать он, — каким в качестве боевого средства революционеры не располагали ни во времена декабристов, ни в период хождения в народ, ни в моменты массовых студенческих выступлений».
Тогда-то Зубатову и пришла в голову оригинальнейшая мысль. Тяжелого положения рабочих в империи отрицать нельзя, а значит, нужно позволить им создавать легальные организации, в которых они могли бы отстаивать свои экономические требования — под контролем, естественно, полицейского департамента. Ведь в конце концов, считал «монархист на свой салтык» Зубатов, интересы самодержавия как такового отнюдь не тождественны интересам крупного капитала: царская власть должна не защищать интересы какого-либо класса, а стоять над ними и исполнять роль мудрого арбитра.
«Задача русской государственности, — пишет он, — слить интересы царя и народа воедино; осуществить сие — дело таланта и гения русских государственных деятелей. Вне этого — царство междоусобий может упрочиться на нашей территории и дням его не видно конца».
Идея экономического тред-юнионизма, не ставящего перед собой политических целей и не поддерживающего идеи классовой борьбы как таковой, в Европе, да и за океаном к тому времени была отнюдь не нова. Мало того, и во Франции эпохи Второй империи, и в Германии времен Бисмарка на государственном уровне создание таких организаций поощрялось государством. Однако зубатовский план отличался особым размахом и степенью полицейского участия в организации рабочей жизни.
В Москве при активном участии Зубатова, идею которого поддержал московский генерал-губернатор великий князь Сергей Александрович, с 1901 года создаются рабочие «общества взаимного вспомоществования»; открываются и кассы взаимопомощи. Рабочих вовсю снабжают западной литературой по вопросам труда, часто, впрочем, в виде переложений в популярных брошюрах. При Историческом музее открывается лекторий, в котором выступают видные профессора-экономисты: финансист Иван Озеров, экономико-географ Владимир Дэн, переводчик Маркса и будущий министр народного просвещения Временного правительства Александр Мануйлов и другие. Их лекции пользуются взрывной популярностью, собирая сотни слушателей. Рабочих знакомят с тем, как поставлено фабричное законодательство за рубежом, с вопросами кооперации и устройства касс взаимопомощи.
Вскоре московский эксперимент распространяется на западные и южные губернии. В Москве в это время находятся арестованные ранее в Западном крае империи члены Бунда — еврейской социал-демократической рабочей организации. Многие из них проходят через чаепития и доверительные беседы с начальником московской охранки.
Итогом этого становится создание в 1901 году в Минске противовеса Бунду — Еврейской независимой рабочей партии. У ее руля становится бывшая пламенная революционерка, дочь гродненского купца Мария Вильбушевич (Маня Шохат), в будущем видный деятель сионистского движения и идеолог создания системы кибуцев в Палестине. «Независимцы» по заветам Зубатова проповедуют отказ от насилия и революционной борьбы и концентрацию на борьбе за экономические блага еврейских рабочих.
Создание Еврейской независимой рабочей партии раскололо Бунд: многие его члены решили перейти в легальное поле под крыло Зубатова (в октябре 1902 года он пошел на повышение и перебрался в Петербург заведовать охранным отделением во всероссийском масштабе — Особым отделом Департамента полиции).
Минское градоначальство в спорах между рабочими и хозяевами все чаще становится на сторону первых, а в 1902 году Вильбушевич добивается проведения в Минске единственного состоявшегося в России легального съезда сионистов... Молодое сионистское движение, будучи на ножах с Бундом, проповедующим не переселение в Эрец-Исраэль (Землю Израильскую), но социальную революцию в родных городах и местечках, в Зубатове и его сторонниках если не видит союзника, то, по крайней мере, не находит врага...
Зубатовские общества появляются также и в Петербурге, и в других губернских городах.
В начале 1902 года на стачку с требованием повысить зарплаты на четверть вышли работники Товарищества московской шелковой мануфактуры. В ответ управляющий, французский подданный Юлий Гужон, приказал уволить более тысячи рабочих.
К конфликту подключилась и полиция, причем совершенно непривычным для того времени образом. Начальник Зубатова, обер-полицмейстер Трепов, требует выслать Гужона из страны, если тот не пойдет рабочим навстречу, а сам Зубатов разрешает начать сбор в пользу забастовки.
Московские промышленники во главе с Гужоном жалуются на действия полиции министру финансов Сергею Витте; тот лично приезжает в Москву для разбирательства. Забастовка прекращена, ее участники отосланы в деревни с выплатой им 6 тысяч рублей.
Зубатов зарабатывает себе врагов со всех сторон. Справа его действия хлестко именуют «полицейским социализмом», что он, впрочем, отвергает:
«Наименование... “полицейским социализмом” лишено всякого смысла. С социализмом она (система Зубатова. — А.Ц.) боролась, защищая принципы частной собственности в экономической жизни страны, и экономической ее программой был прогрессирующий капитализм, осуществляющийся в формах все более культурных и демократических (почему-то кажущихся нашим российским капиталистам “антикапиталистическими”). Полицейские меры, как чисто внешние, опять-таки ее не занимали, ибо она искала такой почвы для решения вопроса, где бы все умиротворялось само собой, без внешнего принуждения».
Особенно яро на зубатовщину наседают социал-демократы, причем не только агитацией, но и контрпропагандой:
«Когда Зубатов, охранник, устраивал черносотенные рабочие собрания и рабочие общества для ловли революционеров и для борьбы с ними, — писал Ленин, — мы посылали на эти собрания и в эти общества членов нашей партии... которые устанавливали связь с массой, изловчались вести свою агитацию и вырывали рабочих из-под влияния зубатовцев».
От обвинений в «ловле» революционеров Зубатов открещивался:
«Если бы это было так, то улов должен был бы быть колоссальным, а тюрьмы ломиться от арестованных. В действительности ничего подобного налицо не оказывалось, а авторы системы даже заявляли, что это и не входило в их планы: они стремились, наоборот, к сокращению сферы розыска и репрессии. Как, деятели розыска и репрессии хлопочут об их сокращении?! Получается что-то неясное и противоречивое, а потому сугубо подозрительное и нечистоплотное…»
Да и черносотенцы сильно удивились бы словам будущего вождя революции о причастности Зубатова к их лагерю:
«Зубатовщина, — писал в своей характерной манере в реакционном 1907 году журнал “Русское знамя”, рупор “Союза русского народа”, — или, вернее, ее идея смешения света со тьмою — добра со злом, закона с беззаконием, при общем правиле — делать пользу посредством вреда и выгод текущего момента — можем сказать про себя, что она стара, как мир. Более ярко эта идея впервые обозначилась в IV веке в учении дамасского жида Симона Иухая, провозгласившего, что для пользы дома Израилева можно принимать какие угодно веры, лишь бы всегда еврей оставался евреем».
Многие профессора, согласившиеся участвовать в просветительских проектах Зубатова, вскоре отказываются от этого под давлением коллег: мнение «прогрессивной части общества» клеймит их сотрудничеством с охранкой.
Даже соратники высказывают Зубатову недоверие:
«Вам нет абсолютно никакого дела ни до царя, ни до рабочего движения, ни до русского народа, — пишет Зубатову Вильбушевич. — Вы теперь демократ, потому что это Вам выгодно, если спустя некоторое время Вам будет выгодно стать защитником аристократии, буржуазии или чего другого, Вы, не задумываясь, сделаетесь им. Если Вам принесет пользу антисемитизм, Вы первый станете во главе его, если сионизм — Вы со всем своим врожденным красноречием будете проповедовать это движение. Словом, Вы мудрый политик — только».
У Вильбушевич, вероятно, были не только политические причины для столь раздражительных слов. Знакомый с трудами Теодора Герцля и читавший, по ее собственным воспоминаниям, на допросах стихи Надсона следователь не мог не очаровать впечатлительную 21-летнюю барышню. Зубатов, безусловно, профессионально использовал ее увлеченность в целях своего дела, хотя и сам, даже после завершения карьеры, писал ей глубоко личные письма.
В 1902 году, незадолго до вызова Зубатова в Петербург, кресло убитого террористом Сазоновым министра внутренних дел Сипягина занял Вячеслав фон Плеве. Хотя именно от него исходила инициатива повышения Зубатова до начальника всероссийской охранки, методы последнего вызывают у нового министра жесткое неприятие.
«Покойный спорил со мною, — вспоминал Зубатов уже после убийства Плеве в 1904 году (должность министра внутренних дел была тогда, кажется, едва ли не самой опасной в России. — А.Ц.), — уверяя, что в России нет общественных сил, а есть только группы и кружки. Стоит хорошей полиции обнаружить настоящий их центр и заарестовать его, и всю эту видимую общественность как рукой снимет».
Чем дальше, тем сильнее портятся отношения Зубатова с новым шефом. Тот в грубой форме требует прекратить «все это», в том числе деятельность Еврейской независимой рабочей партии. В итоге Зубатов, отчаявшись, начинает интриги против начальника, вступив в союз с главным его противником среди политических тяжеловесов — Сергеем Витте.
Плеве становится это известно. Его реакция молниеносна: Зубатов отстранен от дел, ему запрещено жительство в Петербурге и Москве. Бывший глава охранки отбывает во Владимир, под гласный надзор полиции. Его блестящая карьера закончилась.
После убийства Плеве Зубатова реабилитируют и предложат вернуться к службе, но он ответит отказом.
Система же легальных рабочих обществ без личного участия Зубатова оказалась нежизнеспособна. Еврейская независимая рабочая партия объявила о самороспуске еще до истории с Плеве. Марию Вильбушевич, имея все основания опасаться ее ареста, родные заставили покинуть страну. Некоторые зубатовские союзы продолжили существование — но становились все более неподконтрольными. Так, именно из недр зубатовской системы появится священник Георгий Гапон и его Собрание русских фабрично-заводских рабочих.
Окончательно наследие зубатовщины растворится в неспокойное время первой русской революции. Сам же бывший «полицейский социалист» из собственной «норы», как он назовет свое владимирское жительство, будет заниматься публицистикой в ультраконсервативном журнале «Гражданин» князя Мещерского и писать самооправдательные письма своему идеологическому противнику Бурцеву. А после Февральской революции выстрелом в себя поставит точку в своей странной биографии, где нашлось место предательству и чести одновременно.