Лидер профсоюзов Чеченской Республики — о себе, о жизни и деле своей жизни — работе

Материал опубликован в "Профсоюзном журнале" № 5, 2017

Биография

Солтагереев Хусайн Гиланович

Дата рождения 12 сентября 1964 года.

В 1989 году окончил математический факультет Чечено-Ингушского университета им. Л.Н. Толстого, преподаватель математики;

1983–1985 гг. — служба в рядах ВС СССР;

1988–1990 гг. — учитель средней школы с. Беркат-Юрт Грозненского района;

1991–1997 гг. — председатель правления профессиональной Ассоциации учителей общеобразовательных школ Чеченской Республики;

1997–1999 гг. — заместитель председателя Совета профсоюзов Чеченской Республики;

1999–2006 гг. — председатель Совета профсоюзов Чеченской Республики;

с 2006 г. — председатель Объединения организаций профсоюзов Чеченской Республики «Совет профсоюзов Чеченской Республики»

с 2016 г. - председатель Федерацими профсоюзов Чеченской Республики.

Государственные награды: Благодарность президента РФ В.В. Путина «За большой вклад в развитие институтов гражданского общества и активное участие в работе Общественной палаты РФ» от 29.02.2008 г. № 109.

ПРО РАБОТУ И ЛЮБОВЬ

— Хусайн Гиланович, до работы в профсоюзах вы преподавали математику в сельской школе. Это был ваш выбор? Или в село вы попали по распределению?

— Да я и сам родился и вырос в селе Эрсеной в Веденском районе тогда еще Чечено-Ингушской Автономной Республики. Отец больше 40 лет проработал почтальоном, а мама — в школе. Нас, детей, было шестеро, и так вышло, что мы пошли в медицину или педагогику. Родители, к сожалению, в свое время не получили высшее образование, но очень хотели, чтобы это сделали мы. И нам это удалось. Так что жить и работать в сельской местности для меня было делом привычным.

— Работать? Но ведь в школу вы пришли практически сразу после университета…

— Дети на селе всегда привлекались к посильному труду, помогали родителям. Так было заведено во всех семьях, и это здорово! Мне приходилось и косить, и сено собирать, и, конечно, за скотиной ухаживать… Так что работать было привычно тоже (улыбается).

Кроме того, я уже лет с пяти, наверное, заменял на развозе почты отца, когда он не успевал или болел. Помню, посадят меня верхом на коня — сам я еще до стремени не доставал — и еду километров пять в соседнее село. Там коллега моего отца вешал сумку с почтой на седло, снова сажал меня на лошадь и отправлял обратно. Это с весны по осень, а зимой было еще интереснее: запрягали лошадь в небольшие сани, которые устилали сеном, и сажали туда меня, укутанного в огромный отцовский тулуп. А на обратный путь надо было развернуться, но для саней и лошади на дороге было места мало, а повернуть сани руками у меня не получалось — маленький был, сил не хватало. Тогда выходил кто-нибудь из соседей и помогал. Бывало, что в дороге я засыпал, и лошадь сама везла меня по привычному маршруту и разворачивалась потом тоже сама.

И деньги перевозить мне доверяли! В нашем магазине забираю выручку за несколько дней — 400–600 рублей по тем временам, продавец пишет расписку. Везу в райцентр на почту, там деньги пересчитывают, добавляют еще тысячу-полторы рублей  для пенсий нашим старикам, и я везу их обратно в село.

— Но ведь среди этих трудовых будней были же какие-то и детские увлечения, школьные секции, наконец?

— Какого-то дополнительного образования в нашей школе не было, да и все равно было бы некогда. Но школа считалась в районе одной из лучших. А в детстве я мечтал о щенке...

Тут, наверное, стоит пояснить, что в нашей семье, несмотря на старания советской системы, много внимания уделялось духовному воспитанию. Мы с детства были приучены и молиться, и держать уразу (пост. — Н.К.). Кроме того, мужчины должны были научиться читать Коран. Так вот, в нашей семье, в том числе и по религиозным причинам, собаку держать было нельзя. Ислам говорит, что если человек коснулся собаки, то надо руки мыть девять раз землей и только потом водой. Как-то отец заметил, что я погладил щенка, и заставил мыть руки по всем правилам. Процедура малоприятная, скажу я вам. Поэтому мечта о собаке так и осталась мечтой.

Зато были лошади, верховая езда, да и просто общение с этими удивительными животными. Я и сегодня, скажем так, безнадежно влюблен в лошадей любой породы. Конечно, скакуны — это отдельная история. И если бы сейчас мне предложили на выбор — отправиться в путь на машине любой марки или на хорошем верховом коне, — выбрал бы коня.

«СЛАДКАЯ» ЖИЗНЬ И СЕЛЬСКИЕ БУДНИ

— Вот вы говорите, что дети в семье выбрали медицину или педагогику. Почему вы выбрали второе?

— У меня было большое желание стать врачом, тем более что именно этот путь выбрал старший брат. Но нужно было уезжать из дома — в Грозном тогда не было мединститута. И я выбрал факультет математики в то время Чечено-Ингушского государственного университета. Тому было две причины. Во-первых, математика мне давалась очень легко. Во-вторых, я человек, скажем так, неусидчивый, решил, что на математическом факультете много сидеть, учить, писать не придется…

А в конце второго курса меня призвали в армию. И когда после службы я в 1985 году восстанавливался в университете, оказалось, что прошла реформа образования, поменялась программа. Всех, кто тогда возвращался в вуз после армии, зачислили снова на первый курс. Но я не хотел делать шаг назад и добился возможности вернуться на второй. Правда, с условием, что в течение месяца сдам новые предметы. Выяснилось, что это 8–9 экзаменов по предметам, которые я не проходил, и еще 14 зачетов... В общем, пришлось мне все сдать в оговоренный срок, иначе меня бы не поняли дома: как это так — снова вернулся на первый курс! В общем, ожидания не совсем оправдались, но, в принципе, я своего добился.

— И какой была студенческая жизнь? Стипендии хватало или приходилось жить на родительские?

— Я начал зарабатывать еще в студенческие годы. Был командиром стройотряда. А году в 1987-м в вузах начали появляться научные хоздоговорные работы. На факультете был профессор Черкасов, и я стал работать у него, занимаясь математическим моделированием шагающих роботов. В то время это было нечто новое, мне до сих пор снятся эти графики, программы, которые мы писали. Программировать было сложно: компьютеры стояли в помещениях, куда доступа у нас не было; мы подавали программу через окошко, оператор набирал, проверяя, нет ли ошибок.

А еще я вел математику в старших классах одной из школ. Да и семья помогала бедному студенту. В общем, менее 300 рублей (и это в восьмидесятые!) в месяц никогда не было. Считаем: 60 рублей стипендия, 70–80 рублей по хоздоговорной теме, плюс 92 рубля за 12 часов в школе и еще помощь семьи. Так что он, этот студент, жил весьма неплохо (улыбается). Но после университета эта, так сказать, сладкая жизнь и закончилась.

— Почему?

— По окончании университета всех направляли в школы. Но мне и еще одной студентке, тоже с красным дипломом, предложили места либо на кафедре нашего вуза, либо в Грозненском нефтяном институте им. академика Миллионщикова. На выбор. Но мои родители сказали: «Ты уже лет десять с нами не живешь: то ты учишься, то ты в армии, то ты в стройотряде. Может, ты все-таки вернешься в школу?» В то время они переехали в село Беркат-Юрт, неподалеку от Грозного. И я вернулся в родительский дом и пошел работать в сельскую школу, тем более что учителей математики не хватало катастрофически.

До сих пор считаю, что сделал правильный выбор, хотя поначалу было тяжеловато. В материальном плане, в первую очередь. Сейчас забавно вспоминать, но первой зарплаты в школе — 180 рублей — мне, привыкшему в студенчестве жить на широкую ногу, хватило лишь на две с половиной недели. Деньги закончились стремительно, а родители уже не предлагали помощь, я ведь работаю. И просить неудобно… Так что первый год был тяжелым.

Кроме того, возникли сложности на работе. Мне дали вести математику в 6-м классе. Прихожу к шестиклассникам, которым нужно объяснить новую тему, и понимаю, что не могу. Что тут объяснять? Ведь в учебнике и так все настолько просто написано! (Улыбается.) Понял, что это не мое: в университете углубленно изучали математику, а методике преподавания внимания не уделяли. Пошел к директору и сказал: забирайте 6-й класс, дайте мне с 8-го по 10-й. Директор просьбу выполнил.

— Не сложно было? Старшеклассники считают себя уже взрослыми, и удержать их внимание и дисциплину во время урока, мне кажется, непросто.

— Мне было интересно. К тому же я взял классное руководство в 8-м классе, от которого все отказывались. Там ребята и девчата были своеобразные, особенно мальчик Саламбек — проблема всех учителей. Казалось, что он самолюбивый, но я понял, что парень очень ответственный и считает себя гораздо взрослее своих лет. Мы поговорили с глазу на глаз. Я сказал: «Это не разговор учителя с учеником. Просто скажи, чего ты хочешь, почему ты такой?» Он мне объяснил. Проблема была в том, что педагогические приемы большинства учителей, без учета индивидуальности ребенка, ему не подходили. Этого, на мой взгляд, категорически нельзя было делать. И я стал давать Саламбеку серьезные поручения. Например, иногда выходил из класса и говорил: «Ты остаешься старшим, я сейчас приду». Мне не обязательно было идти в учительскую, но я время от времени находил причину выйти, и к моему возвращению в классе все было в порядке. Впрочем, мне удалось найти взаимопонимание не только с Саламбеком, но и со всем классом. И в конечном счете изменить его к лучшему и изменить к нему отношение учителей.

ПРОФСОЮЗ И ПЕРВАЯ ВОЙНА

— Хусайн Гиланович, когда вы начали заниматься профсоюзной работой?

— В сентябре 1990 года в Доме Союзов проходила учредительная конференция профессиональной Ассоциации учителей общеобразовательных школ ЧИАССР. Это был эксперимент, который проводился впервые в Советском Союзе: в рамках профсоюза работников образования создавались шесть профессиональных ассоциаций по разным образовательным направлениям.

Помню, моя сестра — заслуженный учитель республики, провожая меня на эту конференцию, говорила: «Хусайн, когда вернешься, не говори мне, что тебя куда-то избрали». (Сестра погибла в ночь с 15 на 16 января 1996 года — прямое попадание в наш дом танкового снаряда. Я тоже был дома, но только получил ранение. А дом был разрушен, и сестра погибла.) Отправляясь на конференцию, я меньше всего думал об избрании: мне было 26 лет, и про профсоюз я знал совсем немного. Но во время обсуждения проекта Положения об ассоциации мне показалось, что в паре-тройке мест нужно внести изменения. Не знаю, откуда у меня столько наглости было, но почему-то я поднял руку. Как ни странно, мне дали слово, и я свои предложения изложил. К моему удивлению, их приняли. А делегация от нашего сельского района выдвинула меня в состав правления ассоциации. И выбрали!

Прошло несколько месяцев, и правление собралось на выборы председателя. Были люди старше меня и гораздо опытнее в профсоюзной работе, но опять произошло неожиданное: из 18 человек тайным голосованием большинство поддержало мою кандидатуру! За другого человека, на мой взгляд более достойного стать председателем, был только один голос — мой. С тех пор я и работаю в профсоюзах.

— Ваша профсоюзная деятельность началась буквально накануне первой военной кампании в республике. Профсоюзы действовали в тот период?

— В конце 1991 года к власти, фактически путем захвата, пришел Дудаев. Вначале это не очень сказывалось на нашей работе, но потом возникли сложности, в том числе во взаимодействии профсоюзов с новой «властью». Большинство отраслевых рескомов бездействовали — лишь бы их не трогали. Фактически работал только наш профсоюз работников образования, возглавляемый Хизиром Герзелиевым. Мы провели несколько съездов, чтобы сохранить профсоюз, проводили акции, в том числе митинги и забастовки. И после одной из наших акций, в 1992 году, парламент республики принял решения, которые привели к параличу профдвижения, а Дом профсоюзов был захвачен одной из силовых структур.

— Вы присутствовали при захвате?

— В тот год как раз 31 марта не стало моего отца, и я был дома. А когда вышел на работу, то обнаружил, что Дом профсоюзов захвачен. В нем находились посторонние люди, а на входе стояла вооруженная охрана, которой не было никогда. Коллег из профсоюза работников образования я нашел в Доме учителя. Все рескомы были захвачены, но сопротивлялись достаточно активно. Наша организация, например, так и не передала «представителям власти» ни документы, которые те требовали, ни печать. Понадобилось много усилий, чтобы работать дальше. А в 1994 году началась эта война, которая разрушила все профсоюзы республики…

— Профсоюзов не стало, республика была полуразрушена — как выживали тогда люди?

— Когда началась бомбежка Грозного и близлежащих сел и войска были на подступах к городу, вся моя семья, как и многие другие, уехала из Беркат-Юрта в отдаленное горное село. Я с тремя соседями остался в Беркат-Юрте. Село было пустым и почти три месяца оставалось на линии фронта. Сперва за селом были боевики, потом они исчезли. Тем не менее обстреливать село и окрестности и днем, и ночью не прекращали. Из разных видов оружия: «Град», «Ураган», минометы, ракеты...

Две ночи я провел в подвале, а потом решил, что лучше умереть от бомбы, чем от туберкулеза, и жил в доме. Дом ходил ходуном, и сегодня я не могу понять, как это мы остались живы! Потом, когда линия фронта передвинулась дальше, за город Аргун, стало легче. Но город был разрушен, и работы не было.

— С чего же начался новый виток истории профсоюзов республики?

— Даже в этих условиях мы в 1995 году довольно быстро восстановили работу рескома нашего профсоюза. Создали оргкомитет по возобновлению деятельности профсоюзов республики. К сожалению, остальные профсоюзы, по большому счету, так и не смогли возобновить свою деятельность. В 1997 году оргкомитет переименовал себя в Совет профсоюзов и каким-то образом умудрился зарегистрировать устав. А меня уговорили стать заместителем председателя Совета.

И я рискнул — перешел фактически на пустое место: 5–6 человек, называющихся Советом профсоюзов. Даже собраться было негде! Но мы за год восстановили отраслевые профсоюзы, готовились к съезду. В тот период, с 1996 по 1999 год, в республике было засилье террористов всех мастей. Естественно, когда мы строили профсоюзы, я думал: да, воссоздадим, а как потом противостоять ваххабитам? Да, я готов постоять за семью, за село, за республику, но я не военный. И возникла у меня идея: наш проект устава и программы до принятия на съезде отдать на экспертизу муфтию. В то время муфтием республики был как раз наш первый президент, герой России, Ахмат-Хаджи Кадыров. Ему мы и направили наш проект. Я не сомневался, что экспертиза будет положительной. Мы требуем справедливости. А основа ислама — это справедливость, в том числе справедливое вознаграждение за труд. По исламу, с работником надо расплатиться, пока пот на нем не высох, — сразу, как закончил работу.

И я не ошибся — проект устава был одобрен как соответствующий канонам ислама. Подтверждающий это документ до сих пор хранится в музее Дома профсоюзов. И это была реальная защита. С этим документом мы готовились к съезду, который провели в медучилище, где был единственный восстановленный актовый зал в Грозном. Я был избран председателем Совета профсоюзов…

…А буквально через пару месяцев все было разрушено опять. Остатки республики погибли в ходе второй военной кампании. В 2000 году нам пришлось воссоздавать профсоюзы заново.

ВОЗРОЖДЕНИЕ ПРОФСОЮЗОВ

— Вам в который раз приходилось заново восстанавливать профсоюзы в республике… Даже удивительно, что после всех тех событий еще нашлись люди, которым хватало сил думать не только о выживании своей семьи, а и о восстановлении структуры общественной организации.

— В практически разрушенном здании городской больницы № 9 для оказания помощи больным была отремонтирована большая комната. В ней мы и провели собрание профактива. Идет война — а мы, 58 человек, собрались и избрали оргкомитет по возобновлению деятельности профсоюзов. Конечно, на нас смотрели как на сумасшедших, но работу мы начали.

И уже 16 апреля 2001 года, в основном восстановив отраслевые профсоюзы, провели Третий съезд профсоюзов республики, утвердили устав. Правда, и здесь не обошлось без проблем. Во-первых, до нас пытался добраться председатель ФНПР Михаил Викторович Шмаков, но в Моздоке его остановили военные и не пустили. Во-вторых, в Гудермесе, где мы проводили съезд, была попытка сорвать его.

Представьте: средняя школа, где ради нашего съезда отменили уроки. В пустой актовый зал собрали все стулья и столы для президиума. Со всей республики съехались более 220 делегатов, и уже шла их регистрация — как вдруг меня вызывают. Был звонок из администрации президента России, потом встреча с председателем правительства ЧР и его заместителями. Мы всех приглашали на съезд, все были в курсе.

Однако далеко не все были заинтересованы в его проведении. Вернувшись на съезд, я увидел, что всех делегатов выгнали на улицу, школа оцеплена — якобы заминирована. И я поехал к одному ответственному лицу. К тому, кто устроил оцепление. Понимаете, в то время определенная часть военных, в том числе командного состава, была, на мой взгляд, не заинтересована в том, чтобы наладился мирный процесс. Им нужна была война, выслуга — год за три, повышенная оплата… Так вот, мой новый собеседник был именно из таких военных. Он сообщил, что его на съезд не приглашали, школа заминирована, и наше мероприятие надо перенести на три дня. Я отказался и вернулся в школу. Делегаты не ушли, а один из них, житель Гудермеса Рамазан Мадиев, кстати, возглавляющий ныне реском профсоюза госучреждений и общественного обслуживания, предложил провести съезд в его дворе, и мы на автобусах поехали туда.

Во дворе по углам поставили счетную комиссию, за теннисный стол посадили мандатную и редакционную, для президиума вынесли кухонный стол. Проводили съезд стоя. А потом приехали представители ФСБ и принесли извинения «за действия некоторых структур», которые чуть не сорвали наше мероприятие.

— А что — школа действительно была заминирована?

— Нет. Один из делегатов, которого мы попросили подежурить там после нашего отъезда, рассказал, что, как только наши автобусы отъехали, оцепление сняли, а в школу запустили детей. Но и это не конец истории. Потому что уже вечером в СМИ появилась информация, что съезд профсоюзов республики был сорван…

И тогда я вспомнил. Уже после съезда в Гудермесе я встретил мужчину с дорожной сумкой, который представился корреспондентом газеты «Труд» и сказал, что ищет гостиницу. Он вдруг начал расспрашивать меня о том, был ли съезд, доехал ли председатель ФНПР. Я все честно ему рассказал, а потом вышла статья. Слова мои — а смысл искажен до неузнаваемости! А настоящая правда о том, как все было на самом деле, появилась лишь некоторое время спустя в Центральной профсоюзной газете «Солидарность». Ее автором был главный редактор Александр Владимирович Шершуков.

— Когда началось сотрудничество Совета профсоюзов республики с федерацией?

— С ФНПР мы начали взаимодействовать практически сразу, в 2000 году. Мой предшественник Магомет Маматиев еще в конце 90-х ездил в Москву. Тогда мы не могли стать членской организацией ФНПР, потому что вслед за этим здесь начались бы преследования. Но готовился проект соглашения. А я первый раз встретился с Михаилом Викторовичем Шмаковым на заседании Исполкома ФНПР в июне 2000 года, где обсуждались меры по возобновлению деятельности профсоюзов в республике.

Именно там я узнал, что главой администрации Чеченской Республики был назначен Ахмат-Хаджи Кадыров. И позвонил ему на рабочий номер, потому что считал, что это единственный человек, который способен справиться с терроризмом, царящим в республике. Кадыров взял трубку сам — никаких секретарей! — и, поговорив со мной, предложил встретиться.

Я приехал, он меня сразу принял. И знаете, удивительная вещь: идет война, а руководитель республики серьезно обсуждает со мной будущее профсоюзов, как они должны работать, какая нужна помощь. Мне тогда казалось, что это единственный человек в республике, который не смотрит на меня как на сумасшедшего. И неслучайно мы говорили о системе соцпартнерства, о взаимодействии. Именно Кадыров — впервые в истории республики — утвердил своим указом Положение о республиканской трехсторонней комиссии.

ДЕНЬ СЕГОДНЯШНИЙ

— Впоследствии препятствий для деятельности профсоюзов в республике уже не было?

— Да. Когда Рамзан Ахматович Кадыров возглавил правительство республики, я попросил председателя ФНПР обратиться к нему по поводу возвращения нам Дома профсоюзов. И Кадыров не только вернул здание, но и помог его восстановить. Вслед за тем мы заключили бессрочное соглашение о сотрудничестве с региональным отделением партии «Единая Россия». А когда в 2008 году возникли проблемы во взаимодействии с рядом работодателей, мы снова обратились к Рамзану Ахматовичу, тогда уже президенту Чеченской Республики. И он издал указ о взаимодействии органов исполнительной власти ЧР, администрации районов и городов, работодателей с профессиональными союзами и их объединениями. И этот документ послужил мощным толчком дальнейшему развитию и профсоюзного движения, и системы социального партнерства. Именно после вступления в силу указа Кадырова в республике стали заключаться трехсторонние соглашения, соглашения по минимальной оплате труда, отраслевые соглашения между рескомами профсоюзов и соответствующими министерствами и ведомствами, колдоговоры.

— По официальным данным, в Чеченской Республике всего 20 тысяч работающего населения не состоят в профсоюзах. Но, насколько мне известно, во многих профорганизациях в России состоят и пенсионеры. Федерация республики — исключение?

— Наверное, в этом некоторая уникальность нашего профобъединения. У нас на профучете нет неработающих пенсионеров, но есть Совет ветеранов профдвижения. Я являюсь членом комиссии Генсовета ФНПР по организационной и кадровой работе и могу сказать, что в системе Федерации независимых профсоюзов России из 20 млн членов профсоюза более 9% — неработающие пенсионеры, около 18% — студенты. Студенты должны быть в профсоюзе, и в нашей республике сейчас идет работа по их вовлечению. Но в отношении неработающих пенсионеров — это очковтирательство, профанация. Получается, что свою бездеятельность некоторые коллеги скрывают за неработающими пенсионерами, которые не платят членские взносы. Я еще понимаю, когда речь идет о базовых отраслях и крупных предприятиях: пенсионеры становятся на профучет, чтобы не потерять связь с коллективом. В бюджетной же сфере этой традиции нет — нет возможности помочь за счет предприятия неработающему пенсионеру.

— Хусайн Гиланович, какие процессы, изменения внутри профсоюзной структуры ФНПР, по вашему мнению, необходимы на современном этапе?

— Отрадно, что после длительной дискуссии удалось привести в порядок устав ФНПР и вслед за этим — уставы ее членских организаций. Мне кажется, что механизм более жесткого вертикального соподчинения должен быть, если мы хотим и дальше развиваться как авторитетное и оперативно действующее профсоюзное объединение. Ведь наши социальные партнеры имеют очень жесткую вертикаль — и власть, и работодатели на уровне предприятий, региона, отрасли и России в целом.

Второе — это процесс укрупнения профсоюзов, который сейчас уже начался: ранее объединились профсоюзы гражданского персонала различных войск, совсем недавно появился Российский профсоюз работников промышленности, объединив в себе три отраслевых. Но в целом процесс идет очень долго и непросто. Поэтому ФНПР должна иметь возможность влиять на его ускорение, должны быть рычаги влияния, обусловленные уставом.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

— Вы, наверное, заметили, что наше здание называется «Дом профсоюзов». Мы не написали «Комплекс зданий», не написали «Дворец», я считаю, что дом — это гораздо теплее. На всех встречах с членами профсоюзов я диктую мобильные телефоны — свой и председателя рескома отраслевого профсоюза, чтобы люди всегда могли обратиться к нам с вопросом или со своей проблемой. Мы говорим всем, что Дом профсоюзов — это дом каждого члена профсоюза, и сюда нужно приходить как к себе домой. И не обязательно с проблемой, а просто так — поздороваться, немного остыть в летнюю жару, согреться в зимнюю стужу. Это Дом профсоюзов. Я сказал нашим работникам: если мы не встретим каждого посетителя как желанного гостя, то нам здесь не место. А пока нам это удается, я буду считать, что мы чего-то достигли.