На вопросы «Профсоюзного журнала» ответил председатель Российского профсоюза работников промышленности Андрей Чекменев.

Фото: Николай Федоров / "Солидарность"

Биография

Чекменёв Андрей Иванович

Родился 24 ноября 1946 года в г. Москве.

После окончания в 1971 г. МГУ им. Ломоносова работал инженером ЦКБ «Луч», инженером, старшим инженером, ведущим инженером, начальником отдела НПО «Астрофизика».

В 1980 г. избирается заместителем председателя, а в 1987 г. — председателем профсоюзного комитета первичной профорганизации НПО «Астрофизика».

1989–1996 гг. — заместитель председателя Московского городского комитета Всероссийского профсоюза работников оборонной промышленности.

VII (февраль 1996 г.), VIII (июнь 1999 г.), IX (апрель 2001 г.), XI (апрель 2006 г.), XII (апрель 2011 г.) и XIII (апрель 2016 г.) съезды профсоюза избирают Чекменева А.И. председателем Всероссийского профсоюза работников оборонной промышленности.

Апрель 2017 г. — был избран председателем Российского профсоюза работников промышленности, объединившего Оборонпроф, Роспрофмаш и Ростекстильлегпроф.

СЕМЬЯ И ГОЛУБИ

— Андрей Иванович, с 1980 года, с небольшим перерывом, вы работаете в профсоюзе. Это ваш личный выбор или кто-то из родителей занимался профсоюзной работой?

— Ну, о том, как и почему я попал в профсоюз, пожалуй, расскажу чуть позже, а насчет родителей вы не угадали. Мой отец работал в Московской городской радиосети. Поэтому председатель профсоюза связистов Анатолий Георгиевич Назейкин считает меня потомственным связистом (улыбается). Папа в итоге стал начальником службы, осуществляющей в пределах столицы усиление радиосигнала. И каждое лето в детстве я проводил в пионерских лагерях, естественно, от МГРС. Моя мама была медсестрой и работала в приемном покое больницы, что неподалеку от нашего дома.

— То есть вы — коренной москвич?

— В Москве наша семья жила прямо на Садовом кольце, в районе улицы Самотечной. Но я москвич, можно сказать, в первом поколении — мама приехала в Москву из Калуги, а папа из Моршанска Тамбовской области, и ему дали комнату в коммунальной квартире в центре города. Одна из четырех комнат — самая большая, 20 метров! — была наша. В ней мы и жили вчетвером — мама, папа, я и младшая сестренка. Кроме нас в квартире было еще человек пятнадцать.

— В памяти всплывают картинки из каких-то фильмов советского периода — про ссоры на кухне, постоянные придирки соседей друг к другу. В вашей коммунальной квартире такое случалось?

— Все мы были, конечно же, разными людьми, но как-то притирались друг к другу, жили дружно. Кто-то замуж выходил, женился, появлялись дети, рождались внуки — и все они оставались в этой квартире. Мы, дети, а нас на всю квартиру было шестеро примерно одного возраста, устраивали общие праздники, вместе играли, отмечали дни рождения. Словом, жизнь в коммуналке не воспринималась как что-то неимоверно тяжелое — многие очень долго жили в таких условиях, привыкли. Да, конечно, очередь в туалет — не сразу сбегаешь. Кухня коммунальная, у каждой семьи свой столик, где хозяйки готовили. Ванной комнаты не было, вместо нее был душ, но по общему согласию там никто не мылся. Комната стала общей кладовой, да еще хозяйки там стирали. Мыться мы с отцом по пятницам ходили в баню, благо в то время в Москве бани были буквально на каждом шагу. А еще я ходил к маме в приемный покой, где она работала сутками. Там можно было помыться в настоящей ванне! Это было что-то чудесное!

— Родители на работе, а вы, дети, фактически были предоставлены сами себе?

— Мы вполне самостоятельно жили. Сестренка что-то готовила, а если нет, то я забегал на фабрику-кухню по дороге, там такие судочки были на три ячейки — первое, второе, гарнир. Кормил сестренку, и папе чего-то доставалось вечером. А еще помню, моей задачей были походы в магазин. Я знал, где, что, как, сколько стоит. Жили трудно, и приходилось считать, сколько можно потратить денег, чтобы хватило зарплаты мамы и отца.

Но мы не голодали. Когда родители получали зарплату, мы покупали вареную колбасу — это была такая праздничная пища. А так — картошка, капуста. Котлеты какие-то мама готовила. На дни рожденья — салат, винегрет, даже шпроты на столе появлялись! Помню, мы ходили в рыбный магазин на Садовом кольце. А там были такие большие тазы, литров на восемь, а в них — черная, паюсная и красная икра. Правда, ее мало кто брал, потому что это было дорого по тем временам. Но в продаже деликатесы имелись. Жизнь была другая, ее по-другому и воспринимали. В этом ничего зазорного не было. К тому же нам, детям, жить было весело. Пришел домой, уроки сделал — и во двор. А там друзья, игры — казаки-разбойники, красные и белые… Зимой мы заливали каток во дворе, играли в хоккей. С ребятами из соседних дворов то дружили, то дрались.

— И вы тоже?

— Конечно. Это ж святое дело!

— Какое воспоминание «родом из детства» вы назвали бы самым ярким?

— Наверное, не воспоминание даже, а впечатление. Мы жили на Садовом кольце, и два раза в год, на 1 Мая и 7 Ноября, мимо нас ходили колонны. Мы, мальчишки, носились вокруг — интересно же! Но главной нашей задачей тогда было добраться до Красной площади, хотя милиция и не пускала. Но мы знали тайные ходы, потом собирались и рассказывали — кто докуда дошел, куда прорвался. Это было настоящее приключение. Некоторое время спустя служба, где работал папа, стала делать звуковое усиление парадов и демонстраций. Для этого аппаратуру устанавливали в одной из башен Кремля. Папа стал брать меня с собой, и я вместе с ним мог смотреть парад прямо из башни. Как же мне все завидовали! Для меня это ощущение причастности к чему-то великому и важному стало одним из ярких детских впечатлений.

— С учебой в школе проблем не возникало?

— Я пошел в школу на год позже, потому что не вовремя и надолго заболел. И именно в этом году произошло объединение: мальчики стали учиться вместе с девочками. А в школе... я такой спокойный был и, в общем-то, всегдашний отличник, поэтому, может быть, мне каких-то забавных событий и не вспоминается. Из-за болезни я был погружен в книги и хорошо читал. Учительница всегда, когда ей надо было куда-то выйти из класса, доставала книгу и говорила: «Чекменев вам почитает». Мне нравилась математика и физика, но к тому же я был очень увлечен биологией. Растения, животные, птицы… У меня всегда были дома аквариумы, а началось все с майонезной баночки, в которой принесли какую-то рыбку.

Как я уже говорил, мы с сестрой каждое лето на три смены уезжали в пионерский лагерь. И вот там, конечно, у меня было больше возможностей изучать разную живность. Помню, в 1957 году, перед Всемирным фестивалем молодежи и студентов в Москве, была дана команда — разводить голубей во всех пионерских лагерях к празднику. И все этим занялись, словно выполняя госзаказ. Потом голубей в коробках отвозили в столицу, выпускали, и они по всей Москве носились, бедные, не знали, куда приткнуться.

ФИЗИКА И ЛИРИКА

— А как же так получилось, что при всем интересе к биологии вы оказались на физическом факультете МГУ?

— В принципе я собирался поступать в институт имени Баумана, и готовился, много читал, занимался с преподавателем. Но, как уже говорил, учиться в школу я пошел на год позже, и по ее окончании меня сразу же должны были призвать в армию, я бы даже не успел сдать вступительные экзамены. А в нескольких институтах, в том числе и в МГУ, экзамены начинались на месяц раньше. Вот я и подумал: потренируюсь, сдам, а вдруг?.. Школу я окончил на отлично. При поступлении набрал, как сейчас помню, 19 баллов, и поступил. Я даже немножко расстроился — а как же Бауманский?! Но потом меня убедили, что МГУ — тоже хорошо. В ту пору только-только была создана кафедра волновых процессов, это лазерная по существу тематика. Ее возглавлял Рем Викторович Хохлов, будущий ректор МГУ. На физфаке было так: два с половиной года учишься, а потом распределяют по кафедрам. Я сумел попасть к Рему Викторовичу. Учиться было трудно, но интересно.

— Подрабатывали где-нибудь в студенческие годы?

— Я получал повышенную стипендию. И это для меня было принципиально важно — наша семья жила трудно. А после первого курса нас, студентов, послали на целину, где я тоже деньги какие-то заработал. Помню, как сильно обрадовалась мама…

— Кем в стройотряде работать приходилось, что делать?

— Мы строили. Коровник какой-то огромный, совершенно необозримых размеров. Нам, пацанам, 19–20 лет, а тут — бутовая кладка. Что это значит? Привозят абсолютно неформованный камень, кладем его в ряд — широченной толщины, заливаем раствором, а потом приходится подбирать следующий ряд, чтобы более-менее совпадал с первым. Ужас какой-то! И раствор мешали вручную, таская песок и воду на себе. Я лет 10 назад дорожку у себя на даче задумал, пытался вручную раствор сделать, так «сдох» на первом круге (улыбается). А тут мы с утра до вечера мешали. А ночью еще и гулять надо....

— Как же гулять? Вы же были юноша серьезный.

— Ну ведь это естественно — все было, и девочки, с которыми мы дружили, и первая любовь, и просто общение с друзьями. А вообще вы правы, я был немножко, скажем так, ущербным студентом. Я считаю, что москвичи, те, кто жил дома, а не в общежитиях, — не совсем студенты. Для нас университет был продолжением школы. Я приезжал на занятия, уезжал, ходил в библиотеку, потом домой. За все время учебы только несколько раз прорывался в общежитие, а там же совсем другая жизнь! Я восхищался, шарахался, удивлялся, но сам этого не испытал. У меня было другое студенчество.

— Как я поняла, вы всерьез увлеклись наукой, тем направлением, которым занималась кафедра Хохлова?

— Конечно, это чрезвычайно интересно! Ведь еще чем характерен и физфак и физтех? Начиная с определенного курса, мы уже закреплялись на предприятии и фактически работали. Мне повезло, что я попал в Научно-исследовательский институт приборостроения «Полюс», специализирующийся на разработках в области квантовой электроники. Сейчас он носит имя своего создателя Митрофана Федоровича Стельмаха. В НИИ работал научный руководитель моего диплома. Но познакомились мы с ним несколько раньше, в 1968 году, и весьма нестандартным образом.

Дело было так. На третьем курсе я попал в стройотряд на Сахалин. Это было очень интересно — и страну посмотреть, и заработать, но туда могли поехать только те, кто перед этим два года отработал на целине или в Подмосковье. Мы отправились туда как раз в год десятилетия студенческого движения, и с нами летели на празднование юбилея какие-то взрослые дядьки, как мне тогда показалось, — первые студенты-целинники. В самолете, по-моему, ТУ-114, по дороге в Хабаровск, нас кормили борщом. Его разносила стюардесса в судочках, расставляла, давала ложки — сейчас это представить невозможно. Так вот, одного из этих «взрослых дядек» я случайно облил борщом. И именно он впоследствии стал моим дипломным руководителем.

— Вы сами могли выбирать тему для дипломной работы или вам предложили уже утвержденный вариант?

— Понятно, что НИИ работал по определенной программе и решал свои задачи, но можно было свободно взять какое-то боковое ответвление и начать исследовать. У меня была дипломная работа, посвященная получению третей гармоники (излучения) из лазера на гранате. Мы долго думали, как ее получить практически. Тогда не было ЭВМ, и все расчеты, с точностью до восьмого знака после запятой, делались с помощью специальных таблиц Брадиса, арифмометра и логарифмической линейки. Складывали, умножали. Потом, когда мы уже окончили институт, появились первые ЭВМ, и люди, работающие с ними, нам казались небожителями — как же легко все то, над чем мучились мы, высчитывала машина!

НА «ЛУЧЕ»

— Андрей Иванович, в вашей официальной биографии первым местом работы числится ЦКБ «Луч». Что стало причиной перехода из НИИ?

— В ЦКБ было действительно интересно! Это был совершенно новый институт, нацеленный на работу по излучениям, на космос. Мы все пришли туда в одно время, в 1971 году, — 8 тысяч сотрудников! И вся эта генерирующая идеи молодежь — кто-то теоретики, кто-то конструкторы, кто-то разработчики, — мы все были приблизительно одного возраста — 22–23 года, и одних интересов. Начальник нашего отдела был «страшно старый», ему было уже 29 лет, это был какого-то запредельного, не нашего поколения человек (смеется).

Инженеров было много, и мы иногда себя называли так — инженегры. Предприятие строилось, и приходилось не только заниматься своей непосредственной работой. Где-то идут строительные работы — нужно подмести, помочь. И нас привлекали: «Ребята, завтра в рабочей форме». Или в субботу-воскресенье необходимо было выйти. Кто-то ворчал. Но нам говорили: «Нужно, отгул дадим». И у некоторых набиралось огромное количество этих отгулов. Смешная была ситуация: начальник лаборатории вызывает учетчицу и говорит: сколько у нас отгулов? Она посчитала, в лаборатории 15 человек — отгулов около шестисот. Начальник расстроился, сел в сторонке, посидел, потом вызвал ее: «Пиши распоряжение, чтобы до конца недели все свои отгулы отгуляли».

— Насколько мне известно, в то время все — и ученые, и рабочие — ездили в колхозы помогать убирать урожай. Ваш институт, наверное, исключением не стал, даже с учетом его уникальности?

— Мы все ездили в колхоз на посевную, на прополку, на уборку картошки. У нас был подшефный колхоз в Лотошинском районе Московской области, где предприятие построило для нас городок, чтобы можно было сразу посылать на работу человек 40–50. И тут еще новая фишка появилась: «Давайте мы теперь комбайнеров будем готовить, чтобы осенью убирать картофель и зерновые». Потому что сельский райком партии обратился в райком партии города Москвы и сказал, что, мол, институт не помогает, а нам комбайнеры нужны.

— Из инженеров — в комбайнеры?

— Из кого угодно! Меня вызывает начальник отдела кадров и говорит: «Нужно поехать организовать работу комбайнеров». А я в то время работал старшим инженером. Не могу, отвечаю, у меня тема. «Мы все решим, договоримся». Я было посопротивлялся, но мне напомнили, что я — секретарь комсомольской организации, собираюсь вступать в партию, и посоветовали воспринять это как партийное поручение. В общем, стал я старшим группы учеников комбайнеров.

Мы поехали в колхоз в начале весны. Набрали человек 15, но инженеров среди них было мало. В основном ребята с производства. Мне нужно было организовать им питание, нужно было следить, чтобы не прогуливали занятия и не пили. Как нянька, хотя по возрасту такой же, как они, — три года после института. Слава Богу, все ребята корочки комбайнера получили. Но для меня этот успешный опыт обернулся совсем неожиданной стороной. Жил спокойно, занимался своей наукой, готовился в аспирантуру, и вдруг в партком вызывают: «Слушай, мы тебя хотим порекомендовать в профсоюз. Нужен заместитель председателя профкома, ты секретарь комсомольской организации, ты оргработу знаешь». А профорганизация у нас была большая — 8 тысяч работников. И я говорю: «Да что вы, ну был когда-то профоргом в группе в университете, но это не мое». А мне в ответ — это, мол, партийное поручение. Пришлось согласиться. Прихожу в профком, председатель спрашивает: «Какие проблемы, жилье есть?» А мы с супругой купили кооперативную квартиру, и не было нужды в новой. «А машина?» — спрашивает председатель. «Я прав не имею, мне не нужно», — отвечаю. «Ну… Все равно приходи». Тогда мне было 34 года.

— Про аспирантуру пришлось забыть?

— Да. Я думал, пару лет поработаю, до очередных выборов, и уйду. Но, как говорится, нет ничего более постоянного, чем временное. Избрали меня, начал работать, как-то втянулся. Правда, была попытка уйти, когда проработал уже лет пять. Попросился на вольные хлеба. В тот момент свободной оказалась вакансия начальника патентного отдела. В мою бытность старшим инженером у меня было несколько изобретений, и я в этом деле понимал. В общем, из профкома я ушел начальником патентного отдела. Я отучился на курсах патентоведения, получил серьезную форму допуска. И завертелось — новые изобретения, на грани самых свежих научных веяний, патентный поиск, сравнивали с тем, что есть у «супостатов» и в СССР. Это была очень интересная работа. И отдел был большой.

Целых два года все было хорошо, пока председатель профкома не нашел себе другое место работы. Но он был первым лицом, и его не отпускали. Ему говорят: «А кто вместо тебя?» Он отвечает: «Да вот Чекменев, он все знает, все умеет». Меня вызывает директор и сообщает, что теперь я буду председателем профкома. А на мой отказ предложил серьезно подумать. И я действительно болезненно думал целую неделю: «Не соглашусь — но мне же к нему потом ходить с патентными делами каждую неделю, как я с ним буду потом вопросы решать?» Ни с кем советоваться уже не было возможности. А потом пришел к выводу, что нужно соглашаться. Тяжелая была ситуация, потому что народ в отделе уже про эти изменения как-то узнал. Спрашивают: «Андрей Иванович, а вы от нас не уйдете?» — «Да что вы, зачем, я  с вами весь». И тут я даю согласие. Обиделись на меня: мол, пообещал, а ушел, предатель. Я же им не могу всего объяснить! И вот я загремел опять в профком, и уже навсегда остался в профсоюзе.

КАК ВЫЖИВАЛИ В 90-е

— А в конце 89-го года меня избрали в Московский горком Всероссийского профсоюза работников оборонной промышленности заместителем председателя. В тот период уже начались проблемы на оборонных предприятиях, в том числе и на нашем «Луче» (тогда уже НПО «Астрофизика»), хотя еще за пару лет до этого казалось, что он прочно стоит на ногах. Генеральным конструктором — фактическим руководителем предприятия долгие годы был Устинов Николай Дмитриевич (сын министра обороны СССР Дмитрия Федоровича Устинова), и под это дело «Луч» так нарастил мышцы. Мы чего только не настроили: площадку в Москве, полигоны «Радуга» во Владимирской области и на Балхаше в Казахстане. Был огромный штат квалифицированных специалистов, докторов наук на предприятии было человек 30, кафедры известных московских институтов. В основном работали с военными, причем на перспективные разработки. Потом речь зашла о необходимости выпуска гражданской продукции. Но все это воспринималось тогда как такое развлечение. Мы настолько были заняты созданием боевых машин, что даже не задумывались, что ситуация может измениться.

Тогда все оборонные предприятия переживали определенную ломку. Люди не представляли себе другой жизни, кроме как по вполне понятному алгоритму. Нам давали задание сверху, из министерства, никто никаких конкурсов не проводил. А задача предприятия была в том, чтобы разработать технологию, конструкторскую документацию, все подготовить и на своем опытном заводе отработать, а потом внедрить в производство. Стояла задача: выполнить во чтобы то ни стало, иначе это был вопрос увольнения, лишения партбилета. А вопрос денег никогда не стоял. Была четко определена зарплата, финансирование. Строились новые цеха, под новый цех всегда строился жилой дом, можно было взять молодых специалистов и сразу предоставить им квартиру. А когда этой определенности не стало, предприятия либо просто останавливались, либо распадались. Сами-то заказы искать не умели. Не под это были руководители предприятий заточены. Но были и хитрецы… Кто в этот момент становился руководителями предприятий? Тот, кто был начальником отдела сбыта и снабжения, кто знал, что купить, что продать, что делать с акциями. А потом — «давай мы это предприятие закроем, здесь начнем собирать телевизоры, из Южной Кореи комплектующие получим». И это уже не имело отношения к производству прежней продукции.

— Чем же в этот период занимался профсоюз?

— А профсоюзы были приблизительно в таком положении: мы работали в других условиях и перед нами стояли другие задачи. Нужно пионерский лагерь организовать, провести медицинское обследование «вредников», чтобы работала медсанчасть и была в норме охрана труда. Кто зарплатой занимался? Зарплата — она есть, она идет. Ну, пожалуется человек, что ему премию недоплатили, разберемся, либо накажем, либо ему скажем, что ты чрезмерно требуешь. Размер заработной платы прописан в тарифе. Мы не понимали, как это — попросту не получить зарплату. И тут вдруг облом. В этой ситуации мы думали, как спасти людей.

Тогда говорили: «Давайте устраивать бунты, пикеты, выходить на улицу, требовать зарплату!» Никто не думал, что ее нужно зарабатывать. Получался замкнутый круг. Министерство обороны: «Нам продукция нужна, готовьте». — «А деньги?» — «Это не мы, это к Минфину». А в Минфине — откуда деньги? Это был период, когда никто ничего не знал. И в правительстве шла речь о том, что военная продукция не нужна. А тут еще и соцстрах начинает проваливаться, нет платежей в соцстрах. Какие путевки?! Путевок нет. Помню, был бунт: нет табака. Бывший председатель профсоюза звонит — давайте перекрывать улицы, люди отказываются работать. И вот вокруг этого всего крутилась профсоюзная работа.

Иные подходы начали появляться уже после того, как более-менее заработали предприятия, когда заново выстроились новые производственные цепочки.

ВО ГЛАВЕ ПРОФСОЮЗА

— Андрей Иванович, в 1996 году вас избрали председателем профсоюза работников оборонной промышленности. Насколько я понимаю, не часто случается, что заместитель председателя городской организации стартует в председатели профсоюза. Как это получилось?

— Я говорил, что в профсоюзе был определенный кризис. Может быть, это особенно ярко проявлялось здесь, на уровне ЦК. В организациях профсоюза царило внутреннее напряжение, все считали, что председатель Сергей Иванович Шуклин не справляется. Ранее он руководил Пермской территориальной организацией, был достаточно активным профработником, но начавшийся период, очевидно, его подломил. И тогда шли активные поиски председателя.

Менялся устав профсоюза в ногу с меняющимся законодательством, и я был в составе соответствующей комиссии. У нас было немало замечаний, и с нашей позицией соглашались многие. Мне поручили: доложишь на съезде. И я выступил. А на пост председателя было выставлено три или четыре кандидатуры. Но в ночь перед съездом все эти люди свои кандидатуры сняли. А народ-то уже взбудоражился, все на эмоциях: что делать, оставлять прежнего председателя или не оставлять? И потом кто-то вспомнил: «Вон Чекменев, он докладывал по уставу, давай мы его». — «Да он же зам, как избирать зама?» — «Но он же из Москвы, и отсюда не уедет никуда...»

— Сорваться из региона, как мне кажется, тогда было страшновато. Ведь, как вы рассказывали, в профсоюзе был кризис. И уйти со стабильной работы в неизвестность решился бы не каждый.

— Да, вы правы. Это не было медом намазанное место, в ЦК профсоюза денег не было. Взносов не собиралось. Бытовало мнение: «Зачем платить, если можно не платить, мы и сами необходимой суммы не собираем». А я — в Москве, если не получится — могу вернуться на прежнюю должность. Рассудили, видимо, так. Я уже спать лег, мне вдруг звонит Валентина Николаевна Фомина, председатель Московского горкома профсоюза, и говорит: «Андрей, мы тут ругались, ругались — и решили тебя выдвинуть в председатели. Давай, чего там!» Все мои объяснения, что и заместителем в горкоме я работаю недолго, оказались напрасны. Приехал, выдвинули, избрали. Честно говоря, для меня это был такой самый большой шок в жизни, неожиданный перелом — к этому я не готовился. Во всех остальных ситуациях у меня было время подумать, взвесить, а тут от меня ничего не зависело, мне сказали: давай, надо. И пошел.

— Вы возглавляете профсоюз более 20 лет. Что было самым сложным в работе за этот период?

— Профсоюз — это организация. И мы везде декларируем, что ни от кого не зависим, мы сами по себе, а внутри профсоюз либо выстраивает свою жизнь, либо он ее разваливает. Может быть, я привык еще в детские годы, когда я садился и записывал, сколько в день мы тратим денег, какие продукты мы покупаем, хватит ли нам до зарплаты отца или мамы. И вот если мы перерасходуем, я приходил к маме и говорил: нам денег может не хватить. Так и здесь, когда я пришел, для меня, честно говоря, было первым ударом, когда я понял, что денег нет. Даже на выплату заработной платы аппарату! Был период, когда приходилось говорить: давайте по списку, ребята, на больничный, чтобы хоть какие-то деньги получить.

Я начал разбираться, почему в ЦК нет денег. Оказалось все просто: потому что организации не перечисляют взносы, ссылаясь на какие-то проблемы. Так что первым самым тяжелым моментом было понять, как здесь выжить и платить людям зарплату. Плюс мой предшественник оставил долги. На проведение съезда взял в ФНПР 30 тысяч рублей — безумные деньги по тем временам. Он взял, а мне их нужно отдавать, хотя я не очень понял, на что они были потрачены. Пошел к Михаилу Викторовичу Шмакову, говорю: денег нет. Он понял ситуацию, отвечает: да ладно, я не буду настаивать. Кроме того, главный бухгалтер ЦК взяла в организации кредит и уволилась. И я даже немножко оторопел, когда ей сказал, что деньги надо отдать, и она достала их из сумочки и отдала. Такое ощущение, что она меня проверяла...

— Как действовали в такой, на мой взгляд, патовой ситуации? Ведь вам приходилось, в сущности, полностью менять привычные правила.

— Пришла новый бухгалтер, мы начали выстраивать работу, выявили и расписали за каждой организацией долги. Были, конечно, высказывания типа: «Да ладно, мы тебя избрали, ты тут не выступай». Но я отвечал, что вы меня избрали, чтобы я навел порядок. И в течение двух лет — это, наверное, позже получилось, что все стали платить, — но в течение двух лет я по существу чуть ли не в ручном режиме пытался решить проблему, чтобы организации не оставляли себе денег больше, чем нужно. А в Центральном комитете мы прозрачно показывали, куда мы тратим бюджет. И люди понимали, что не впустую перечисляют взносы. Когда впервые образовался профицит бюджета, я сразу сказал, что деньги остались и кому-то мы можем помочь. И организация, можно сказать, задышала после того, когда мы хоть немного выстроили свою финансовую самодостаточность.

— И все-таки как удалось перестроить отношение людей к новой финансовой политике профсоюза? Ведь, скорее всего, были и такие, кто эти перемены не принял совсем.

— Однажды, еще в конце девяностых годов, я узнал, что один председатель профкома крупного предприятия в Подмосковье отказывается платить взносы в нужном размере. А сама организация зарегистрирована как самостоятельный профсоюз со своим уставом. Но при этом председатель заявляет, что продолжает состоять в нашем профсоюзе, хотя отказывается выполнять его решения. В итоге мы на заседании Мособкома профсоюза решили вынести ему выговор и потребовали привести устав в соответствие с уставом нашего профсоюза. Он это не выполнил. И уже на следующем заседании этого предпрофкома исключили из профсоюза и сняли с работы. После этого мне стало легко работать, потому что каждому, кто не платил взносы, я приводил в пример этот случай. Надо один раз довести до конца эту жесткую, неприятную, но вынужденную процедуру, после чего дисциплина выстраивается сама.

— Но ведь, наверное, этот председатель был не единственным нарушителем?

— Некоторые организации не могли платить взносы по вполне объективным причинам — предприятия реорганизовывались, разваливались территориальные организации. Но долги за ними числились большие. И тогда мы приняли мудрое решение — всем, кто с января 2001 года начинает регулярно платить взносы в полном объеме без задержек и делает это в течение двух лет, мы амнистируем прежние долги. И через эту «очистку» провели всех. В конечном итоге я больше деньгами не занимался: бухгалтер, отчет, бюджетная комиссия рассматривала — вопрос был снят.

— Теперь вы возглавляете созданный весной минувшего года Российский профсоюз работников промышленности. Насколько мне известно, процесс объединения нескольких профсоюзов в единую организацию длился долго и проходил непросто, но все-таки вам это удалось…

— О необходимости укрупнения, а значит, усиления профсоюзов начали говорить более 10 лет назад. Постепенно, в силу разных причин, численность членов профсоюзов снижалась. Например, в 1985 году в Оборонпрофе состояло более 2 млн человек, а на 1 января 2016 года — около 198 тысяч. Поэтому, чтобы оставаться действенной общественной организацией, способной реально отстаивать права работников, необходимо было объединиться с рядом профсоюзов родственных отраслей. Однако в процессе многолетнего обсуждения этого вопроса большинство профсоюзов от объединения отказались. В итоге единую организацию сформировали три профсоюза: Оборонпроф, Роспрофмаш и профсоюз работников текстильной и легкой промышленности. И сейчас в Роспрофпроме состоит около 350 тысяч работающих.

Да, новый профсоюз создан, на уровне территорий сформированы организации. Но теперь нам предстоит выстроить единую систему работы и дисциплину, в том числе и финансовую.

ЛИЧНОЕ

— А вот как человек Андрей Иванович Чекменев — что любит, чем увлекается?

— Еще в школе, когда было производственное обучение, я занимался по специальности «чертежник конструктор-строитель». Рядом был институт, который над нами шефствовал. Его сотрудники принесли в школу кульманы. Мы рисовали какие-то дома, чертежи. Мне это нравилось, было по душе. Я изображал разными штрихами фундамент, постройку… и вот на пустом листе выстраивается чертеж дома!

И сейчас... Иногда плохо спишь. Вроде бы засыпаешь, устал, но просыпаешься где-то часа через полтора, и мысли в голову лезут, что ты чего-то не сделал, какую-то проблему по работе не решил. Начинаешь искать варианты решения — и уснуть не можешь. Выход один: это переключиться на что-нибудь, что тебя успокаивает. И тогда я начинаю представлять… У меня участок старый, я его в 90-е годы получил, осваивал потихоньку, сборный щитовой дом перестраивал много раз. Я начинаю думать: вот что бы мне еще там сделать?! Придумываю новую конструкцию, начинаю представлять, как это будет выглядеть в реальности. Мне до сих пор это нравится, под эти мысли я успокаиваюсь и засыпаю. Может быть, я — какой-то нереализованный конструктор внутри?