Около пятидесяти лет работает в Российском академическом молодежном театре народный артист России, актер и режиссер Геннадий ПЕЧНИКОВ. Множество театральных ролей, о которых мечтают все актеры, были сыграны им: Чацкий, Молчалин, Дубровский - их можно перечислять бесконечно... Его работы в кино больше известны старшему поколению: “Несут меня кони”, “Мичурин”. Человек, прошедший войну, давно дружащий с российскими профсоюзами дал интервью “Солидарности”.

ДЕТСТВО

- Мое детство было счастливым. Хотя в печати во время перестройки и так называемых реформ говорили, что это было ужасное время - сталинское. Я родился на Солянке. Я всегда гордился, что от тех мест, где теперь Славянская площадь (а в мое детство - площадь Ногина), Дмитрий Донской шел на Куликовскую битву. Меня всегда это вдохновляло, я вообще очень люблю историю. И там же, на Варварке, была построена церковь в честь воинов, павших в Куликовской битве, и слава Богу, что она сохранилась. Я там часто бывал, смеется потому что там устроили кассу Москонцерта. Сейчас эту церковь восстановили, это прекрасная маленькая церковь, которая связана с великой битвой. А почему меня так интересует все, что связано с Куликовской битвой? Потому что я родился 8 сентября, в день Куликовской битвы.

Мое детство связано с историей, со старинным домом, который построен до первой мировой войны. Этот дом передали МГПС, а мой отец был путеец. Поэтому ему дали в этом доме комнату, где мы родились. И там я прожил 30 с лишним лет, пока не женился. Когда я женился, я переехал на Пушкинскую улицу, которая для меня тоже была святая, потому что всю жизнь я с Пушкиным, начиная со школьных лет. Там у нас родился ребенок, нам стало тесно. Поэтому все мы - я, моя мама, моя супруга и маленькая дочка - переехали в Сокольники.

Что касается детских лет, то я рано потерял отца, к сожалению. Еще до школы. Отец погиб 5 августа 1933 года. Потом у меня появился отчим, очень хороший человек. Отец у меня тоже добрый человек был, в общем, они воспитывали доброту. Что я могу сказать о детстве? Мне повезло, потому что тогда, до войны, не было телевидения. Поэтому весь интерес был к кинофильмам и книгам. Самое главное - книги. У нас даже были книгоноши тогда. Сначала мы продавали старьевщикам старые ботинки и вещи, потом приходил книгоноша и приносил целый мешок книг. Мы выбирали, смотрели и покупали. И еще в нашем доме был очень хороший магазин: хлебопекарня, молочная и, самое главное, книжный. Я, конечно, познакомился с продавцом, с заведующим, они ко мне очень хорошо отнеслись и оставляли под прилавком книги Дюма, Бальзака и прочие, которые я приобретал. Я все деньги тратил на эти книги. Книги тогда владели умами, потому что не было телевизора.

Сейчас, конечно, читают мало. Да и что читают?! Акунина какого-то, Донцову... Мне их читать сложно, потому что я привык читать Пушкина, он мой кумир с детства и на всю жизнь. Я даже приготовил программу несколько лет назад “Не расставаясь с Пушкиным”, которую режиссировала моя супруга, она актриса и в тоже время преподаватель актерской техники речи. И я с ней выступал, попросту говоря, я читал стихотворения Пушкина, которые с детства знал.

И мое увлечение литературой было захватывающим. Вот я читаю Стендаля, “Красное и черное”. Я балдею, боже мой, какой писатель, и начинаю все подряд читать. Потом я узнаю Шодерло де Лакло, “Опасные связи” - боже мой, я иду и трачу всю свою стипендию на эту книжку. Я тогда учился в школе-студии МХАТ. Это пример жадности к книгам. Читаю Гюго, “Труженики моря”, узнаю, что он одинаково хорошо владел обеими руками, и я тут же начал тренировать левую руку. То есть такая заразительность от чтения была - просто удивительная, это могли дать только классики. Потом Бальзак - боже мой, какой Бальзак - все, полное собрание сочинений, было увлечение такое. Потом снова Виктор Гюго, конечно же, “Отверженные”. Потом я многие роли в спектаклях, поставленных по произведениям классической литературы, играл, то есть это перешло уже в мою профессию. Знание классической литературы привело меня во МХАТ.

Во время войны я попал в Дом пионеров. Была там такая преподавательница, Анна Гавриловна Мовшек, женщина еще дореволюционная, она была в Пушкина влюблена и его вечера каждый год устраивала. Там я начал выступать. Первая моя сцена, которую я сыграл там, в Доме пионеров (кстати, вместе с Людмилой Касаткиной), была по отрывку из “Барышни-крестьянки” Пушкина. Потом Лермонтов, конечно, потом Тургенева прочел всего целиком. Достоевский мне трудно давался - уж очень он мрачный. Мне даже супруга моя рассказывала, что когда она пришла к врачу с каким-то заболеванием, ее врач спросил: “А что вы читаете?” Она говорит: “Достоевского”. “Немедленно бросьте!” Даже врачи так считали.

А вот Пушкина, Лермонтова, Тютчева я все книги прочитал. Я всегда отвечаю на вопрос о моем отношении к славе: “Что слава? Яркая заплата на ветхом рубище певца, нам нужно злато, злато, злато, копите злато без конца!” Я когда читаю эти стихи Пушкина, люди говорят: “Да не может быть, чтобы эти стихи Пушкин написал”. Я говорю: “Вот, прочтите”. Потом вдруг открываем Островского. Мы делали какие-то композиции в Доме пионеров, и мне дают роль царя Берендея. Там есть такой диалог: “Ну как дела? - Хорошо. - Воруют? - Воруют понемногу. - И ловите? - Зачем же их ловить, труды терять. Про вора говорят: сколько вору воровать, а кнута не миновать”. Это у Островского в “Снегурочке”! То есть Россия в смысле воровства уже тогда была (смеется) о-го-го, а в наше время в этом она вообще дошла черт знает до чего.

Что касается школы, нам там было весело. Я учился в Колпачном переулке - школа №31, потом №331, там я окончил 7 классов до войны. Мы весело жили, я ходил туда пешком, играли на переменках в “колдунчики”, во дворе на Солянке играли-толкались, принимали участие в так называемых “снеготаях” - убирали снег, кололи лед... В общем, жили полной жизнью, какой-то интересной, дружной. Жили в коммуналке, но я не помню ссор. Мы всегда уступали друг другу место - был же один туалет, одна ванная, кухня на троих-четверых. А сосед наш - дядя Петя потом стал моим отчимом. На кулачках ребята мерились силами, но не до крови. В футбол дулись - у нас площадка была, тряпичный мячик брали и гоняли в футбол. Я с детства любил “Спартак”, потому что был покорен литературным образом Спартака.

Педагоги прекрасные были в школе, я не помню ни одного злого педагога. Я стал отставать по математике, и мама привела мне со стороны учительницу, она меня подтянула. Мама очень любила меня. Она была натура художественная, и на фортепиано играла, и очень хорошо рисовала, кроме того, писала стихи. Она даже во время войны делала платки, разрисовывала ткани. Отец тоже у меня был очень музыкальный. Наверное, это и сказалось на мне.

Так что атмосфера была поэтическая, здоровая. Конечно, говорили, что где-то кого-то арестовали, но это было как-то незаметно. Дядьку моего сослали за драку, а не из-за политики. Потом он вернулся, стал помогать семье. У деда был дом в Раменском, туда мы каждое лето после окончания школы уезжали, хотя дом пришлось продать во время войны, потому что некому там было жить. Мы держали хозяйство, было даже две коровы, а самым уважаемым человеком в деревне был пастух. Я помню, как пастух приходил в каждый дом по очереди обедать, он пас неколхозное стадо. Все работали, у всех были роскошные сады. У нас в саду сирень была, вишня, слива, тополя огромные. Кололи дрова, ходили в лес за шишками, с ребятами играли в футбол, в городки. Потом на луга ходили заливные, ловили в реке карасей и жарили их на прутике. Недалеко была Москва-река, ходили туда купаться. Причем пили из нее (смеется)! Бдительные такие были - брали свою фуражку, черпали ею воду и как бы процеживали. Ребята хорошие были, драк я не помню.

ВОЙНА

Войну я встретил там же, в деревне, 22 июня. Мне было 14 лет. И вдруг - война. Мы сначала не поняли, что это значит, потому что была такая пропаганда, такое убеждение, что мы победим. Всю войну я был совершенно спокоен, я никуда из Москвы не уезжал. Мы были все абсолютно уверены, что это временно. Не помню ни страха, ни паники. Мы переехали обратно в Москву, ходили учиться, а потом все школы были отданы или под госпитали, или под воинские части. А надо было десятый класс заканчивать. Что делать? Был организован в войну такой учебно-курсовой комбинат, который часто менял помещения. Я туда поступил, и так получилось, что школу я окончил экстерном, за два года. То есть в 1943 году я получил аттестат.

И одновременно шла работа. В каждом доме была организована противопожарная команда, мы дежурили. Я ни разу не был в бомбоубежище. То есть я заходил в бомбоубежище, когда не было бомбежки, чтобы посмотреть, что это такое. Но меня несло на крышу, хотя кругом сыпались осколки, а мы не понимали и не верили, что смерть есть. Было ощущение, что мы победим. А интересно же пацанам, что в небе происходит!

В Доме пионеров мы учились. Прекрасное было место, там я занимался и в студии художественного слова, и в театральной студии Ольги Лариной, там Ролан Быков был, Касаткина, Борис Моргунов, Игорь Ларин, Коля Прокопович, это известный артист в театре Моссовета - к сожалению, он недавно умер. Там ансамбль Локтева был, знаменитый ансамбль песни и пляски, который имел огромный успех. И мы часто с ними соединялись. Мы ставили спектакли, выезжали на Калининский фронт, Дом пионеров шефствовал над дорожными войсками Советской армии. Потом мне вручили значок, я им очень горжусь - “Ветеран дорожных войск Советской армии”.

Мы постоянно выезжали в госпитали. Я говорил, что меня всегда тянуло к классике, так это очень пригодилось. Читаешь Пушкина - солдаты так смотрят... Я прихожу в один госпиталь, а там ребята молодые, по 20 лет, только что приехали с фронта. У кого ноги нет, у кого подвешены рукава... Начинаешь читать - сидят, жадно слушают. Как-то раз начал читать Лермонтова: “Скажи-ка дядя, ведь недаром, Москва, спаленная пожаром, французу отдана...” И вдруг смех. Думаю - что такое? “А мы, - говорят, - немцам Москву не отдадим, вот им!” И парень показывает фигу под общий хохот. Я подумал потом: “Боже мой, ведь в этой войне бок о бок с нами воюют и Пушкин, и Лермонтов, и Некрасов!”

МХАТ

Война сделала меня актером практически. Потому что во время войны в 1943 году была образована школа-студия им. Немировича-Данченко при МХАТ СССР им. Горького, в апреле месяце. 25 апреля умер Немирович-Данченко, основатель МХАТа, а перед этим он имел разговор со Сталиным и сказал, что нужна смена поколений во МХАТе, выпросил руководителя. Сталин спросил, мол, кого вы хотите? Он сказал: “Сахновский Василий Григорьевич”. - А где он? - А он у вас где-то в лагерях”. Сталин нажал кнопку, и на другой день его освободили, и он стал директором и художественным руководителем школы-студии МХАТ. Это факт, где бы я это ни рассказывал, мне не верят. Это в 43 году, еще до Курской битвы. Его недооценивают и замалчивают наши так называемые “заклятые друзья” - США.

Поскольку я уже выступал в Доме пионеров, мне преподаватели сказали, чтобы я шел во МХАТ, там набор идет. Я говорил: “Куда я пойду, я уже работаю!” А мне говорят: “Иди, у тебя талант”. Думаю, просто для интереса пойду - посмотрю. Прошел первый тур, потом второй, назначили третий. Я прихожу на показ в школе-студии МХАТ, в аудиторию. Смотрю - сидят Иван Михайлович Москвин, Сахновский, Литовцева, Орлов...

Мне старшие ребята посоветовали - читать басни и смотреть на Москвина, тот любил басни. Я встал посередине, начал читать басню, читаю, читаю, он кивает головой, ну я взыграл, а потом он отвлекся и я скис. “Ну, еще что-нибудь прочтите, что у вас есть из прозы?” Рассказываю и - тоже мимо. Кто-то спросил: “А стихи у тебя есть?” А я уже злой: “Есть!” - ору, и давай шпарить Теркина. Смотрю - все заулыбались, хохочут. Говорят: “Ладно, иди!” Я говорю: “Как это - “иди”, я еще не закончил! Вы меня приняли или нет?” Я не старался - была какая-то злость. Наверное, моя непосредственность и подкупила. Меня зачислили.

Преподаватели наш набор просто обожали. Вот пример. Пришла повестка Володе Трошину и он с перепугу прибежал во МХАТ. Ему сказали: “Иди к Москвину”. Тот пошел, Москвин узнал, сразу же набрал номер: “Так, товарищ военком, вы что делаете?! Никаких чтоб студентов моих не трогали, мы набрали их из тысяч, они нужны нам, каждый человек на вес золота! Чтоб больше я не слышал о таком произволе!” Этот разговор мне пересказывал Володя Трошин, который был его свидетелем. Вот какое отношение к нам было.

И, конечно, педагоги... Боже мой, какие были педагоги! Во-первых, сам Сахновский, он окончил два университета, немецкий и наш. И за то, что он окончил немецкий университет, его посадили как немецкого шпиона. Хорошо, что Немирович-Данченко его освободил. Во-первых, он для нас был ходячей энциклопедией. Сахновский приходил к нам каждый вечер и рассказывал про Гоголя, про Пушкина, про Достоевского...

Целью обучения было не только создание высокопрофессиональных актеров. Дикция, танец, движение, пластика - это все да, но самое главное - личность. В чем это выражалось? Абрам Эфрос водил нас проводить занятия не в студию, а в Третьяковскую галерею. Приходили туда - он говорил: “Вот, смотрите, что вам нравится?” Я ему прямо как-то сказал, когда он меня спросил, что мне нравится картина Крамского “Христос в пустыне”. И начался допрос: “А почему? Что в ней нравится вам?” Я говорил: “Мне нравится, что это человек, а не бог, человек, который устал и присел и думает, что делать с человечеством”. Еще сказал, что мне нравится также картина Сурикова “Боярыня Морозова” - у героини такая одержимость в глазах... А еще мне нравится то, что за ней бежит мальчишка и хохочет. И еще снег такой голубоватый, живой, так и хочется потрогать и его, и сани, и вообще все детали. И он мне ставит “пять”.

Так же проходили и занятия по актерскому мастерству. Педагоги требовали действий, а не переживаний. Это был МХАТ. И главное - все через себя, что ты есть и что есть образ в тебе. Я потом написал себе, что “у нас во МХАТе нужно взять образ, воткнуть в сердце свое и вместе с ним жить”. Потом, когда я стал педагогом, преподавал мастерство актера во МХАТе, в ГИТИСе, в Драматическом детском театре и всегда старался привить этот принцип своим студентам.

РУКОВОДСТВО МХАТа ЗАПРЕЩАЛО РАБОТАТЬ В КИНО

Киноработы у нас тоже связаны со студией МХАТ. Дело в том, что в школе-студии МХАТ категорически было запрещено сниматься в кино, но на пробы мы ездили, это же не съемка. Я понравился Эрасту Гарину. Он сказал, что хочет меня снимать. Я говорю: “Нам не разрешают”. Он: “Почему не разрешают?” Для них это было непонятно. А я ничего не могу сделать, у нас такое правило: стал сниматься - убирайся вон. Мишка Пуговкин стал сниматься - тут же выгнали. Потом его, правда, простили, вернули, он репетировал Робинзона в “Бесприданнице”, но как только узнали, что он начал сниматься опять - выгнали вон сразу. А мне подарили роль Робинзона, это моя большая удача.

Но как только я кончил студию, я был приглашен Александром Довженко. И я попал, конечно, в хорошие руки - он, когда увидел меня, сказал: “Все, снимаем без проб, а вы улыбайтесь”. Ему понравилась моя улыбка. Я попал в этот счастливый оазис красоты, искусства, гениальности. “Мичурина” он снимал, а потом картина не понравилась наверху, сказали: “Нет связи Мичурина с народом”. И он написал сцену визита трех молодых крестьян с Дальнего Востока к Мичурину. Я был одним из этих “крестьян”, вторым был Сергей Бондарчук - он одновременно со мной окончил параллельный курс - и был еще один актер, я забыл его фамилию. А Мичурина очень хорошо сыграл актер Белов из ярославского театра. Помню, как принесли фуражку мне, а Довженко говорит: “Что это за фуражка, он же шел с Дальнего Востока!” Бросил ее на пол и стал топтать ногами: “Вот теперь надевай!”

Потом много проб еще было, я хорошо пробовался на фильм “Звезда” Казакевича, но не попал на съемку, потому что был занят. У Марка Донского я тоже был на пробах и очень понравился, но театр меня не отпустил. Там, в то время Товстоногов репетировал “Тайну вечной ночи”. Тогда он еще не был тем известным Товстоноговым, он только приехал из Тбилиси и поставил всего два спектакля во МХАТе. В “Тайне вечной ночи” он занял меня. Я пришел к нему и сказал - мол, так и так, меня Марк Донской пригласил сниматься. Товстоногов говорит: “Я не знаю, это вам решать”. А сам пошел к Шахазисову и сказал, что не видит другого артиста на роль инженера, кроме Печникова, потому что спектакль уже репетировали на сцене. Ну, Шахазисов меня вызывает: “Это несерьезно, вы же понимаете”. Так мне и сказал, что кино - это пустяки. Я пришел к Марку Донскому и отказался. Тот разозлился: “Кто такой, что за режиссер?” Я говорю: Товстоногов. Он: “Толстожопов? Не знаю я никакого Толстобрюхого!” Но победил все же театр, так сказать, “закваска” МХАТа.

Сейчас я заканчиваю сниматься в “Тайнах дворцовых переворотов”, в роли фельдмаршала князя Долгорукого. Очень интересно! К тому же, как я говорил, я очень люблю историю.

ПРОФСОЮЗЫ

С профсоюзами меня связывают давние и хорошие отношения. Я с ними дружу. Дело в том, что я давным-давно работал в Центральном доме работников искусства, вот с этого времени у меня и начались очень тесные отношения с профсоюзами. Я всегда выступал перед профсоюзными работниками, со студентами своими спектакли им показывал. Я все время состоял в профсоюзе. Раньше профсоюзы были огромной силой. А теперь они разгромлены правительством, денег не хватает... Сам Михаил Шмаков мне грамоту вручил - за особый вклад в профсоюзное движение. И самое важное, что до сих пор я с профсоюзами продолжаю сотрудничать и оставаться вместе.

Записал Юрий КОЧЕМИН