Говорят, что минута смеха добавляет год жизни; если это так, то юмористы делают наши жизни на порядок длиннее. Мы смеемся над проблемами и неприятностями, и они не кажутся нам столь уж страшными. К тому же юмор - это отражение происходящего в головах людей. О том, как изменился юмор за последние десятилетия, корреспонденту “Солидарности” рассказал серьезный юморист Аркадий АРКАНОВ.


ВОЕННОЕ ДЕТСТВО


- Расскажите, пожалуйста, о своем детстве и юности, о жизни в эвакуации.

- До четырех лет я жил в Киеве с тетей и бабушкой, потому что в 1934-м мой отец был упрятан за решетку. Свой срок он отбывал в Вяземском лагере под Москвой. Мать уехала туда и жила рядом с лагерем. В 1938 году мать перевезла меня к себе под Вязьму и где-то полгода мы жили на берегу какого-то пруда, куда меня дети, играя, столкнули, и я там тонул. До сих пор помню, что перед глазами вертелись какие-то ракушки и лягушки...

Когда отца выпустили, мы переехали в один из районов Подмосковья. Мы жили вчетвером (в 1939 году родился мой брат) в 9-метровой комнате. Особенно мне запомнился постоянный запах керосина, которым жители пытались бороться с клопами. Мой детский сад располагался на набережной Москвы-реки, там я тонул второй раз, уже по собственной воле: зашел глубоко и не удержался на ногах. С тех пор у меня очень напряженные отношения с водой.

За месяц до начала войны меня на общих основаниях привели на экзамены в школу Гнесинки. И Елена Фабиановна Гнесина принимала у меня вступительные экзамены. По моим данным я был принят в эту школу и определен по классу скрипки. На самом деле на скрипке я играть не умел, и даже слабо представлял, что это такое, - просто в те времена все хотели, чтобы их дети были скрипачами. Но учиться там не получилось - началась война.


- Где вы находились во время войны?

- Отец в течение всей войны работал в Москве, а нас отправили в Красноярск в эвакуацию, где мы пробыли до 1943 года. В первый раз в школу я пошел в Красноярске. Этот город остается в моей памяти по целому ряду моментов. Под Красноярском был аэродром, оттуда совершались полеты в Америку, и среди летчиков был известный полярный летчик, потом Герой Советского Союза, эстонец Леонард Крузе. Моя мама очень подружилась с ним и его женой, и он очень полюбил меня и моего брата. Однажды он предложил моей маме: давай я Аркашу прокачу на самолете. В возрасте 9 лет в “Дугласе”, во время войны, в американском самолете, я совершил полет над городом Красноярском. И он снизился и помахал крыльями маме, которая вышла на крышу. Это у меня осталось в памяти на всю жизнь. В связи с этим у меня любовь к авиации и к полетам.


- Какие-то увлечения из детства?

- Шахматы. Меня на них “подсадил” мой товарищ по парте. Он играл просто блестяще. Постепенно это мое увлечение переросло уже в манию. И я вместо учебников и тетрадей носил с собой шахматы, и мы во время уроков в них играли. Это стало сказываться на успеваемости, я стал получать двойки, тройки, что не входило в планы мамы с папой. Потом я даже стал ходить на стадион “Юных пионеров” в шахматную секцию. Там я доигрался до первого разряда. Но тут родители спохватились, сказали, что профессии “шахматист” не существует. Мне пришлось приостановиться в своем шахматном росте. Не знаю, получился бы из меня профессиональный шахматист или нет, но в итоге в течение жизни я доигрался до кандидата в мастера. Сейчас я этим уже не занимаюсь. Хотя много лет подряд играл в разных турнирах. У меня с шахматами очень много связано. И друзей у меня среди великих наших шахматистов много, включая даже такие противоположности, как Карпов и Каспаров.

Еще я увлекся легкой атлетикой. Со мной учились ребята военного времени. Они были старше меня на три-четыре года, рано повзрослевшие, сильные, да и район у нас был хулиганский. У нас с ними сложились такие отношения: я им помогал учиться, давал списывать, объяснял непонятные темы, а они стали меня обучать всяким физическим действиям, чтобы я не был таким хлюпиком. Я стал ходить на стадионе в легкоатлетическую секцию. Добился определенных успехов и в 1950-м стал рекордсменом Москвы в беге на короткие дистанции в зимних помещениях. У меня до сих пор где-то валяется грамота. Потом играл в футбол, получил травму и активным спортом перестал заниматься. Продолжал заниматься шахматами и полюбил стрельбу. По ней у меня первый разряд.


МЕДИЦИНСКИЕ КАПУСТНИКИ


- А с чем связано решение поступать в медицинский институт?

- Где-то в 8 - 10 классе я увлекся учением о высшей нервной деятельности Ивана Павлова. Я посещал разные кружки и по наивности не знал, что надо делать, чтобы изучать это учение дальше. Мне было сказано, что для этого надо пойти в мединститут. Но этот выбор я сделал не сразу. У меня была серебряная медаль, и я попытался пойти в более престижный, по тем временам, геологоразведочный институт. Но выяснилось, что он засекречивался со второго курса. По “пятому пункту” я был отсеян из числа абитуриентов и подал документы в мединститут.


- В студенчестве ваше творчество проявлялось? Когда вы начали писать?

- Разные мелочи я писал еще в школе, а в институте подобрались талантливые люди, однокурсники, а также те, кто был младше и старше на один-два курса. К примеру, на курс младше меня учился человек, впоследствии придумавший КВН, Альберт Аксельрод. У нас был потрясающий театральный коллектив. Очень высокого, практически профессионального уровня. Мы делали не просто капустники. Это были совершенно замечательные большие спектакли. Это привело к тому, что мы пользовались огромным успехом, и в 1957 году на первом Международном фестивале молодежи и студентов в Москве за наш спектакль мы получили серебряную медаль. Коллектив назывался ВТЭК (“Врачебный театральный эстрадный коллектив”). Спектакль не имел названия, в нем затрагивались самые разные темы. На наши выступления приходили даже профессиональные актеры. И они стали делать заказы, чтобы я им что-то написал.

К окончанию мединститута я понимал, что не буду врачом, потому что совмещать медицину с чем бы то ни было крайне неудобно. Отработав положенные тогда по закону три года, я навсегда ушел из этой области. Когда подрос мой друг Гриша Горин (когда я оканчивал институт, он только поступил), мы решили с ним писать в соавторстве. 10 лет мы писали вместе для многих известнейших актеров. Делали много для эстрады, написали несколько пьес, которые потом были поставлены. Первая - в 1966 году, ее играли 82 театра, знаменитая пьеса “Свадьба на всю Европу”. Потом была пьеса “Банкет” в театре Сатиры, которую ставил Марк Захаров в 1969-м; после 13-го спектакля Министерство культуры СССР запретило ее к показу. И третья наша совместная пьеса была написана и поставлена в 1973-м: это “Маленькие комедии большого дома”. Она в течение девяти лет не сходила с подмостков тетра. В 1973-м мы уже были достаточно самостоятельными в своих творческих проявлениях людьми, и нас несло в разные стороны. Меня - в прозу, Гришу - в драматургию. И мы, оставаясь друзьями, пошли разными путями.


- На ваш взгляд, КВН с тех пор изменился?

- Безусловно. В свое время КВН был истинным, искренним, наивным. Это была в полном смысле слова студенческая самодеятельность. И, должен вам сказать, действительно в основном импровизационная. Я помню, в середине 60-х приближался финал команд Инженерно-строительного московского института с Бакинской командой во главе с Юлием Гусманом. Юлик пришел ко мне домой и попросил написать домашнее задание для команды Баку. Я согласился. А через день ко мне пришел капитан команды МИСИ с той же просьбой. И я с таким же удовольствием написал домашнее задание для МИСИ. А потом, когда был финал, я с большой радостью смотрел за состязанием. Победили бакинцы. Ребята, которые этим занимались, не ставили перед собой никаких целей, кроме получения удовольствия от этого. Сейчас КВН, при всем уважении к нему, поставлен на поток, в нем стало слишком мало импровизации. Впрочем, я люблю иногда смотреть эти передачи, там есть очень удачные моменты, есть талантливые ребята.


ЮМОР - НЕ ШУТКА


- Как вы считаете, чувство юмора дается человеку с рождения или развивается в течение жизни?

- Безусловно, оно дается от рождения. Представить себе, что человек родился совсем без чувства юмора, очень трудно. Это часть человеческого интеллекта, одна из вещей, которая отличает человека от других представителей животного мира. Просто уровень этого чувства и степень его развития бывают разными, и в силу определенных жизненных обстоятельств одно отличается от другого. Бывает профессиональное чувство юмора (из серии “физики шутят”, “лирики шутят”). Но это лишь внешние проявления чувства юмора. Человек без чувства юмора для меня все равно что человек без глаз, без ноги. Это инвалид. Это несчастье. Чувство юмора можно развить. Но если его нет, привить его нельзя. Когда был клуб “Двенадцать стульев” в “Литературной газете”, у нас было знаменитое выражение: если у человека нет чувства юмора, то должно быть хотя бы чувство, что у него нет чувства юмора.


- О юморе “ниже пояса”. Сейчас многие практикуют юмор подобного рода. Это результат общего падения нравов, или все идет своим чередом?

- Это естественный период. Причин тут много.


- То есть юмор как зеркало - он отражает то, что происходит в жизни?

- Да. И я не против ни “Комеди Клаба”, ни “Кривого зеркала”, ни “Аншлага”, вообще не против этого юмора. Если он востребован, то пожалуйста. Я только за то, чтобы была возможность свободно существовать и конкурировать другим направлениям, чего сейчас вообще нет. Если говорить о телевидении или о какой-то прессе - все одного уровня: уровня быстрого потребления, даже иногда без внутреннего переваривания. Потребил и забыл. Это время такое. Но для меня печально то, что практически пропал наш юмор и та сатира, которая была позволительна еще в те времена. Тогда люди говорили, что вот американский, немецкий юмор примитивен, палец покажи - и уже хохочут. Действительно, мы тогда отличались социальностью юмора. Но нельзя забывать о том, что мы жили на десять порядков хуже, чем те же американцы, да и продолжаем. Это мое глубочайшее убеждение. Жизнь наша не сильно улучшилась, а юмор у нас стал такой же, как у них. И это очень страшно, потому что можно просмеять все, что мы имеем. Я забыл фамилию французского историка, который говорил: “И вся Франция была в восторге и упивалась этими искрометными, блистательными шутками Вольтера. И вся Франция даже не заметила, как оказалась под гильотиной”. Это, на мой взгляд, очень точное высказывание.


- Если слишком много смеяться, можно просмеять самих себя?

- Можно просмеять всю свою жизнь.


- Смеяться над собой тоже надо в рамках?

- Над собой - ради Бога. Потому что для меня юмор, смех и грустное - это все единое целое. Я не разделяю этих понятий. Все это проистекает параллельно, и все это замешено и связано в один узел. Поэтому для меня человек, который всю жизнь страдает, и мучается, и плачет, и ничто его не устраивает - это больной человек. И человек, который все время беспричинно хохочет и смеется Бог знает над чем, и во всем видит только смешное - это тоже больной человек. Все должно быть в меру. А юмор для меня, и смех как таковой, в хорошем смысле слова, - это витамин. Это не основная еда. Это витамин, без которого вы никуда не денетесь. Так же, как и грусть. Основная еда - это наша жизнь, это то, что мы называем настоящим искусством, литературой и культурой. А веселье и грусть - это приправы, без которых жизнь невозможна. Человек погибает от авитаминоза, но человек умирает и от гипервитаминоза. Витаминами питаться нельзя. Они могут быть только приправой к еде.


КОГДА ЮМОРИСТАМ ЖИЛОСЬ ВЕСЕЛЕЙ


- Какова была роль юмориста в Советском Союзе?

- Сатиры как таковой, разрешенной, не было. Она вырубалась цензурой достаточно жестко. Но признать откровенно, что мы живем в обществе, в котором не разрешается шутить, наши правители не могли. Поэтому все, что не укладывалось в понятие серьезной прозы, считалось юмором. Можно было шутить над пьяницами, над дворниками, над официантами. Это максимум, что позволялось. Больше ничего. Формами выражения были в основном юморески, пародии и юмористические стихи. Все это выносилось в уголочки “Сатира и юмор” в газетах, журналах, стенгазетах. Они всегда были в конце журнала, на последней страничке газеты. Так было до момента, когда Александр Борисович Чаковский стал главным редактором “Литературной газеты”, и в силу очень хороших взаимоотношений с высокопоставленными людьми ему кое-что разрешили. Тогда возник клуб “Двенадцать стульев”, 16-я полоса, где появились первые элементы того, что мы можем называть настоящей сатирой.

Человек, который хотел заниматься сатирой, искал форму изложения, которой он мог бы обмануть цензуру и принести то, что он хотел сказать людям своим произведением. Интересно, что цензоры во многих случаях были очень образованными людьми и все понимали. Иногда они были даже довольны, когда автору удавалось их обмануть, то есть была такая идеальная форма, что придраться было не к чему. Это то, о чем Борис Полевой, бывший главным редактором журнала “Юность”, сказал: “Главное не подставлять борт”. Но это приносило и свою пользу, потому что человек, который действительно хотел этим заниматься, был вынужден искать формы.


- Отсутствие цензуры повлияло на сатиру положительно?

- Когда это все отпало и мы вступили в полосу свободы слова, информационный поток разного содержания, который был ранее перекрыт, хлынул на людей. Люди получили возможность писать о чем хотят. Поэтому у многих отпала необходимость искать форму. С другой стороны, возникла очень неприятная ситуация для многих, потому что стало трудно конкурировать. Что вы будете сообщать зрителю или читателю, если он это уже с утра раньше вас прочитал и увидел? Не буду называть конкретно фамилии, но многие, вырвавшись на свободу, желая остаться на плаву и быть популярными, вынуждены были конкурировать уже не сатирой и не информативностью, а опусканием планки. Пошли в ход анекдоты разного содержания, разного толка, со сцен, отовсюду, во всех монологах. Ни один актер, ни один писатель сегодня не может позволить себе выйти на сцену и прочитать нормальный рассказ в полном смысле этого слова. Не поймут! Отвыкли. Потому что привыкли к повседневной короткой, быстро употребляемой “еде”. Есть люди, которые все-таки продолжали работать в этом жанре и искать свою форму. Они верны себе. Лично я нахожусь на том же уровне, на каком и был в Советском Союзе. Считаю, что Миша Жванецкий тоже на своем уровне, и Семен Альтов, и еще некоторые. Оставшись сами по себе, мы потеряли большую часть зрителей, но меня это не волнует. Даже если на мой вечер приходит 500 человек, а раньше приходило две тысячи, то меня это устраивает. Зато я точно знаю, что это пришли “мои” люди.


- Когда писателям-сатирикам жилось лучше?

- В СССР понятие писатель-сатирик было условное, да и очень мало было той сатиры. Те, кто называл себя сатириками и юмористами, мягко говоря, жили не очень хорошо. Были люди, которые делали легкие шуточки, басенки, песенки, монологи о насущном и “положительные фельетоны”. У них распространенным харизматическим выражением было: “Однако есть у нас еще кое-какие недостатки...” Вот те, кто занимался подобными вещами (среди них были и халтурщики, и действительно прекрасные писатели), жили хорошо. Их издавали. Они получали хорошие деньги, были секретарями союзов, их награждали и т.д. Если человек избрал себе сатиру в высшем смысле этого слова, каково бы ни было общество, каковы бы не были власти, этот человек должен быть власти неудобен. В этом его задача. Если власть гладит его по голове и говорит: какой ты замечательный сатирик, - задумайся, сатирик ли ты. Простой пример. Конь, который пашет, тянет плуг, за ним идет пахарь. Вспахивается полоса, потом засевается, и что-то всходит. Конь не радуется от того, что он тянет этот плуг, который ему мешает, ему тяжело идти, и он с удовольствием бы освободился. Любое правительство должно быть тем самым конем, которому сатира мешает двигаться вперед, но если бы не этот плуг, не было бы этого движения: конь побежал бы в одну сторону, пахарь остался бы на своем месте, и ничего бы не выросло.


- Почему при советской власти все-таки издавались такие великолепные писатели, как Зощенко, Ильф и Петров, отчасти Булгаков?


- Ильф и Петров нашли эту самую изумительную форму, которой им, сознательно или подсознательно, удалось обмануть цензуру.


- Если мы сейчас понимаем, о чем они пишут, то цензуре на тот момент тоже было понятно?

-Конечно, цензуре все было понятно. Они получали радость от того, что могли это разрешить. Писатели, которым это удавалось, были очень талантливыми людьми.


- “Одноэтажная Америка” Ильфа и Петрова выделяется на фоне прочих их произведений.

- Да. Это произведение более партийное. Великий для меня человек, Маяковский, безудержного дарования поэт, тоже для того, чтобы существовать, делал то, чего делать не хотел. Стихи “О советском паспорте” и т.п. Точно также для того, чтобы написать и издать блестящие книги, “Золотой теленок” и “Двенадцать стульев”, нужна была и “Одноэтажная Америка”.


НАД ЧЕМ СМЕЕМСЯ?


- Что казалось смешным в Советском Союзе, и что кажется смешным сейчас? Восприятие юмора изменилось?

- Безусловно. Практически исчезло то, что мы называем интеллектуальным юмором, настоящей сатирой. Мы имели тогда значительно больше людей, которые воспринимали подобный юмор и понимали его. Сейчас их стало меньше. Сейчас если кому-нибудь сказать, что писатели в полном смысле слова собирали Дворцы спорта, - не поверят. Не артисты, не попса, а писатели, такие как Вася Аксенов, Гриша Горин, Саша Иванов, Вика Токарева, Владлен Бахнов, Женя Попов, имели бешеный успех. Сейчас очень трудно представить себе, что чисто литературный вечер соберет Дворец спорта. В Советском Союзе был недостаток информационного кислорода. Сейчас мы пришли к тому, что объелись. А все должно быть постепенно. Человеку, который голодает, нельзя сразу набрасываться на еду, потому что он ее не переварит и погибнет.


- Можно ли вернуть все в правильное течение? И что надо сделать, чтобы опять литература вновь собирала Дворцы спорта?

- Искусственно это сделать невозможно. Я вообще противник каких-либо установок, приказов, запретов и т.д. Но постепенно надо что-то менять, прежде всего, надо дать возможность выбора.


- А сейчас ее нет?

- Нет. Скажем, вы включаете телевизор и смотрите какую-то передачу. Потом вы переключаете канал, но ничего не меняется. Вы попадаете практически на ту же программу, на тот же уровень, те же лица. И так везде, сколько не переключай. А людям приходится “есть”, что дают. Это как “Макдоналдс”. Если представить, что у нас есть только “Макдоналдс” и больше ничего, вы будете ходить туда и испортите себе здоровье. Я за то, чтобы человек имел возможность посмотреть и сделать выбор. Либо сам, либо по совету какого-то другого умного и образованного человека он мог хотя бы обратить внимание на то, что есть что-то другое. У людей, которые сегодня имеют большой успех, и в юморе, и в попсе, складывается впечатление, что до них ничего не было. Это очень страшно, потому что, по известному выражению, у человека, который забывает о своем прошлом, нет никаких шансов на будущее. Мы забываем об этом.


- Что же надо для того, чтобы у людей появилась возможность выбрать?

- С одной стороны, должно быть мудрое, четкое, мягко-жесткое влияние на этот процесс. А с другой стороны, я убежден, - возвращение в стагнацию. Я имею в виду два понятия: стагнация может быть авторитарного плана, и в стагнации может быть государство, которое стало стабильно-демократичным, а для этого должно пройти не два-три года, и даже не одно поколение. Когда возникает та или иная стагнация, тогда буря утихает, все становится размеренным, и в противовес авторитарности начинают пробиваться разнообразные ростки, в том числе сатирические...


Беседовал Александр КЛЯШТОРИН