Чтобы там ни рассказывали о том, что говорить правду всегда легко и приятно, это, к сожалению, не вполне так. Приятно говорить правду лишь о чем-нибудь хорошем. Наверное, поэтому беды и проблемы у нас зачастую замалчиваются, отводятся на второй, а то и на третий план. Поэту Игорю ИРТЕНЬЕВУ в полной мере удается доносить правду о нашей временами весьма нелегкой жизни, да еще и делать это в весьма ироничной форме. Читая стихи Иртеньева, смеешься, и лишь потом понимаешь, что смеешься во многом над собой.

Старая Москва

- Игорь Моисеевич, расскажите, пожалуйста, о Москве, которую вы знали в детстве.

- Я вырос на Таганке. Родился в роддоме имени Клары Цеткин. В то время было практически два роддома, где все москвичи появлялись на свет. Первый - знаменитый имени Грауэрмана, располагавшийся в начале Нового Арбата. Второй в Шелапутинском переулке - имени Клары Цеткин. Оттуда я переехал в дом, где жили мои родители, в переулок с символическим названием Марксистский. Ныне, по-моему, этот переулок не сохранился. Осталась лишь Марксистская улица, да и там все перестроено. Сейчас это уже абсолютный центр, тогда же была чуть ли не самая окраина Москвы - в двух остановках от Абельмановской заставы, где, собственно, город уже заканчивался. Это было очень тихое, патриархальное, я бы сказал, место. Буквально в двух шагах от нас стояли крохотные одноэтажные домишки, которые можно сейчас увидеть, наверное, только в фильме “Место встречи изменить нельзя”. В одном из них, помню, даже держали корову.

- А любимые места в Москве у вас тогда были?

- В первую очередь, естественно, те, где я вырос. Кроме того, район Андроникова монастыря, где сейчас музей Рублева, Бульварное кольцо, Замоскворечье... Парадная и нарядная Тверская тоже характерное московское место. Но, в принципе, то, что сейчас сделал с городом Лужков, уже совершенно непоправимо. Никакому Кагановичу такое и не снилось.

- То есть раньше было тише и красивее?

- Дело даже не в том, что тише. Москва оказалась вычеркнута из списка мировых культурных памятников, потому что этих самых памятников в столице почти не осталось. Это сплошной новодел, который ни в какие реестры не вносится. Если Питер весь - город-музей, то в Москве остался лишь центр, да и тот благополучно перестраивается.

Немного учебы

- Любили ли вы учиться?

- Не могу сказать, что мои школьные годы были необычно счастливыми. Учиться я не любил тогда и не люблю до сих пор. Я сменил четыре школы и нигде не ходил в отличниках. Были проблемы и с дисциплиной. В общем, обычное советское детство.

- Но хоть какие-то любимые предметы были?

- Физкультура, пожалуй. Может быть, в какой-то степени история, потому что родители были историками. Еще, непонятно с каких дел, мне нравилась тригонометрия. А преподаватели литературы, кроме, пожалуй, одного, делали все, чтобы отбить любовь к своему предмету. Материал излагался страшно казенно и совершенно невыразительно. Книги я полюбил лишь потому, что много читал с раннего детства.

- А какие из раннего детства вспоминаются?

- Они и сегодня входят в число самых любимых. “Остров сокровищ” и “Три мушкетера”. Хотя с тех пор прочел немало, эти до сих пор стоят на моей золотой полке. По-настоящему классная литература, не детская, а абсолютная универсальная.

- Почему вы выбрали именно ленинградский институт?

- Поступил я с подачи моей бабушки, которая выудила в газете объявление о наборе на заочное отделение Ленинградского института киноинженеров. Там я прокантовался семь лет с одной академкой. Один академический отпуск и шесть курсов. И не бросил его только потому, что уже где-то лет с двенадцати понял, что решительно не хочу служить в Советской армии. Я оттягивал этот момент как мог. Но год отслужить все же пришлось. Армия - единственный мотив, по которому я вообще не бросил институт, потому что это все для меня было как темный лес. По специальности, инженером, я не работал ни одной минуты. В 65-м году, едва поступив, я познакомился в институте с ребятами с телевидения, и они предложили мне пойти туда. Проработал я там почти 20 лет.

- В какой должности?

- Называлось это механик по обслуживанию киносъемочной техники, в кино эта специальность называется супертехник, сокращенно - супер. Помогал оператору, возил тележки и краны, заряжал камеру. А потом работал на хронике. И когда пошел работать на хронику, изъездил практически всю страну.

- Какие впечатления от тогдашней жизни в разных уголках России?

- Телевидение не приезжало в те места, где был какой-то явный негатив, особенная бедность, нас туда не возили. Была в основном парадная картинка. Я не могу сказать, что глубоко проник в народную жизнь, работая в съемочной группе. Приезжали мы в основном на передовые предприятия, а если это был “Сельский час”, то, соответственно, в передовые колхозы... Но понятно было, что в целом жизнь в стране, мягко говоря, не сахар. Не уверен, впрочем, что сегодня она намного слаще.

Грустно за юмор и ТВ

- Как появился ваш, пожалуй, самый известный образ поэта-правдоруба?

- Появился он, когда началась передача Виктора Шендеровича “Итого”. Ее шеф-редактор, мой и поныне близкий друг Сергей Феоктистов, придумал для меня это слово “правдоруб”. Это его ноу-хау, на это слово у него, условно говоря, авторские права. Жаль, он ими не пользуется, потому что оно сейчас вошло уже в лексикон безотносительно ко мне. Не так уж много, согласитесь, людей, которые придумывают новые слова.

- Это было ваше первое появление на телевидении со стихами?

- Нет. Первое было в конце 80-х годов в программе “Взгляд”, очень популярной тогда, с огромной аудиторией. Я там очень часто выступал, и объявляли меня там как “классика программы”.

- Когда же к вам пришла известность?

- Думаю, в конце 80-х годов. Первые стихи обращали на себя внимание уже в 86-м году, заметные подборки выходили в журнале “Юность”, это все уже имело какой-то резонанс. Но широкую популярность дало только телевидение. Тебя узнают на улице, просят автограф. Но как только с него уходишь, немедленно, буквально через три дня, забывают.

- Как вам нынешнее телевидение в сравнении с телевидением советского времени?

- Советское телевидение было по-настоящему профессиональным, но при этом насквозь идеологизированным. За очень редким исключением. Сейчас же... На спутниковом телевидении есть несколько отличных каналов - “Дискавери”,”Кто есть кто”, “Совершенно секретно”, некоторые киноканалы. А что касается гостелевидения... С разгромом НТВ оно абсолютно выродилось. НТВ был лидером, на него равнялись. Тогда, с середины 80-х до начала 2000-х, уровень был очень высоким. Возникло яркое, свободное, уникальное даже по мировым меркам телевидение. Были личности, поднимались по-настоящему серьезные проблемы. Потом планка сразу резко упала.

- А как насчет юмористических программ?

- Осталось буквально две-три передачи, которые по-прежнему сохраняют уровнь. К примеру, “Городок” со Стояновым и Олейниковым, хотя там уже сильный напряг со сценариями. Передачи ОСП-студии с замечательной Таней Лазаревой. Довольно свежий подход и безусловно способные ребята в программе “Прожекторперисхилтон”. Но они находятся в очень жестких цензурных рамках и ни на шаг от них не отступают. Могут очень смешно стебаться над грузинами и эстонцами, но что-то я не слышал там ни одного слова, направленного против нынешней власти.

- То есть сейчас так же, как и в СССР, какие-то темы не поднимаются на телевидении?

- Сатиры как таковой сейчас вообще не существует. Наверное, последним был и остается Виктор Шендерович. Я не могу назвать сатирой то, что cлышу и вижу сейчас. Чаще всего это ниже всякого плинтуса, пошлятина типа пресловутого “Аншлага” и его бесчисленных производных. Не хотелось бы, чтобы это восприняли за стариковское брюзжание. Я вполне открыт для всего нового, яркого, свежего и всегда с большой радостью встречаю новации, но это явно не тот случай.

Несерьезно о серьезном

- Откуда пришла любовь к поэзии?

- Отец ее любил страстно. У него была очень большая поэтическая библиотека, по крайней мере, по тем временам. И я ее усердно шерстил лет с 11. Читал, проникался...

- Какие у вас тогда были любимые поэты?

- Я очень любил Багрицкого, Асеева, Тихонова, в общем, стихи романтического толка. Блок, Цветаева, Мандельштам, Пастернак появились позже. Потом к ним добавились поэты военного поколения - Самойлов, Окуджава, Слуцкий. Потом Заболоцкий, Хармс. Потом Бродский, которого и сегодня перечитываю постоянно. Всех, за неимением места, перечислить просто не могу.

- А как сами начали писать?

- Первое свое стихотворение я написал в 16 лет. А следующее - уже в 30. Как-то очень неожиданно это получилось.

- И что подтолкнуло к тому, чтобы начать писать?

- Не могу сказать. Видимо, накопилось что-то такое и открылось. Я никаких специальных усилий не прилагал. Меня довольно быстро стали печатать. А потом, тоже очень быстро, что-то из моих стихов стали не печатать. Цензура.

- А что-нибудь из первых произведений запоминалось?

- Вот мое первое стихотворение:

Он тихо умер на рассвете,
Вдали от Бога и людей.
Светило солнце, пели дети,
Омыта струями дождей,
Планета мирно совершала
Свой долгий повседневный путь.

Короче, эдакая медитативная лирика, а потом меня что-то толкнуло под руку, и я закончил:

Ничто страдальцу не мешало
Спокойно ноги протянуть.

Видимо, в тот момент и проявился в первый раз тот механизм, который во мне существует до сих пор, именно в этом - несколько неожиданном - повороте.

- А вы всегда были ироничным человеком, или это как-то позже пришло?

- У нас в семье, в общении друг с другом, присутствовала краска доброжелательной иронии. И всегда обязательно была самоирония. Родители не были напыщенными бирюками, мне это передалось.

- Ваша поэзия во многом социальна. Как вы пришли именно к этой тематике?

- Мне трудно сказать. Меня это интересовало - реагировал. Специально не приходил, так мне писалось и по сию пору пишется.

- То есть о том, что видите, о том и пишите?

- Что вижу, что слышу, обоняю, осязаю. Во всяком случае, это не камерная поэзия.

Беседовал Александр КЛЯШТОРИН