Голос, данный самой природой, сотни тысяч поклонников по всему миру, выступления в известнейших оперных театрах, приемы у высших государственных деятелей, ордена и медали... Гонения, высылка из родной страны, долгая жизнь за границей без возможности вернуться. Ей посвящали свои произведения Шостакович, Ахматова и Бродский, ею восхищались Елизавета II, Жак Ширак и Борис Ельцин... Галина ВИШНЕВСКАЯ рассказала корреспонденту “Солидарности” о своей удивительной жизни и своем творчестве.

На фото - Галина Вишневская и Мстислав Ростропович. Начало 1960-х


ЦЫГАНСКАЯ КРОВЬ

- Галина Павловна, ваши первые воспоминания жизни, о чем они?

- Что я пою. Петь я начала в три года, даже раньше. Сразу как начала говорить. У меня мать наполовину полька, наполовину цыганка, она исполняла под гитару романсы, за ней их начала петь и я. Так, с самого детства, я пою “Очи черные”. А первые воспоминания жизни вообще - как я чуть не утонула. Это было в Болшеве, под Москвой. Мальчишки бежали купаться, и я за ними. Там был небольшой обрыв в речку, они оттуда прыгали, ныряли. Я тоже прыгнула... Плавать я тогда, конечно, не умела. Мама потом отлупила меня. И правильно сделала.


- Какая-то цыганская тема у вас присутствует, скажем, желание странствовать?

- Странствовать я любила в молодости, сейчас уже нет. Надоело. Я побывала в очень многих странах. Но когда поешь, ничего не успеваешь увидеть. Только концертные залы и гостиницы. До спектакля надо отдыхать и репетировать. После спектакля - тоже, потом едешь в другой город - вот и все. Вся жизнь получается на колесах или в самолетах.


- Чем запомнились довоенные годы?

- Детство было как у всех. Никаких ярких воспоминаний. Нужда тогда считалась нормой. Жили скудно. Еду доставали по карточкам. Вот и все воспоминания... Ну и еще - пела. Сначала просто так, затем в школьной самодеятельности. Петь меня никто специально не учил, голос был поставлен от природы, и сама природа заставляла меня петь. Не могла не петь. Что слышала, то и пела, например, весь репертуар Клавдии Шульженко. В кухне висел репродуктор, целыми днями играющий музыку. Тогда были хорошие передачи, не те гадости, что сейчас.


- В вашей книге “Галина” очень много рассказывается про вашу бабушку. Как вы считаете, ее дореволюционное воспитание как-то отразилось на вашем воспитании?

- Конечно. Но речь тут не о воспитании. Ее никто не воспитывал, она была крестьянкой из Вологодской губернии, даже писать, читать вообще не умела. Это была чистая, неиспорченная натура из народа. Я жила с дедушкой и бабушкой, они воспитывали меня, не водя за руку, как это делала бы какая-нибудь гувернантка, а своим личным примером, своей жизнью. Двум заповедям бабушки я следую всю жизнь: не врать и не воровать.


- Вы вышли замуж за Мстислава Ростроповича через неделю после того, как с ним познакомились...

- Неделя - это вы прибавили. На самом деле - через четыре дня. И прожили вместе 52 года.


- Ваш брак все называют идеальным. А был ли он столь идеален изнутри?

- Ну что значит идеален? Мы же живые люди. Люди темпераментные, люди искусства. Конечно, бывало всякое. И повздорить могли, и поспорить. Ну и что? Это нормальная жизнь. Знаете, когда приходят настоящие чувства, нет места расчетам. Тот, не тот... В данный момент тот - и конец. Другое дело, что потом получится. Или расстаются люди, или уж на всю жизнь.


ЗАТЯНУВШИЕСЯ “ГАСТРОЛИ”


- Какую роль в вашей жизни сыграл Дмитрий Шостакович?

- Очень большую. Даже просто своим жизненным путем. Мы часто у него бывали. Когда я подробно узнала обо всех гонениях на него, это произвело на меня невероятное впечатление. Поразило, что такой гениальный человек был подвергнут в своей стране таким планомерным расчетливым издевательствам. Это изменило многие мои взгляды. Я и до того, конечно, знала, что государство наше построено на лжи, на примитивном вранье, но история Шостаковича перевернула весь мой духовный мир.


- А когда пришло понимание того, что вокруг много лжи?

- Первое такое воспоминание - ненависть, которую во мне возбудил отец, когда я была совсем маленькой девчонкой. Он был ярым коммунистом и много пил. Когда напивался, это было совершенно невыносимо. Он вставал в позу и начинал разные речи произносить: “Мы ленинцы! За что боролись? Распустим всех по лагерям - кирпичи носить”. Все это оскорбляло душу ребенка, ведь я видела, какую он жизнь ведет, слышала, что говорит. Далее это неприятие росло вместе со мной.


- В 1974 году вы были вынуждены уехать из России. Была ли тоска по родине?

- Нет. Никакой тоски по родине не было, я испытывала ненависть и ярость по отношению к тому, что я оставила здесь. С нами поступили совершенно ужасно. Вся идеология советской коммунистической власти вылилась ушатом на наши головы. Мы с Ростроповичем к тому времени были уже по 30 лет на профессиональной сцене, были звания, были награды. А нас попросту вытолкнули из страны без копейки денег. По чему мне было скучать здесь? Я без ярости вспомнить ничего не могла. Потом, что вообще такое ностальгия?! Думаю, это чувство присуще только русским. У нас за границу всегда или власть ссылала, или люди сами уезжали, зная, что назад дороги нет. Когда есть возможность в любой момент вернуться в свою страну, о какой ностальгии может идти речь? А у нас это все приобретало уродливые формы. Начиная еще с Герцена. Ленин, и тот был в изгнании, 16 лет круассаны ел. Вот он действительно тосковал, потому что делать ему было нечего. А мы работали. Нам надо было начинать жизнь с нуля. Надо было зарабатывать на хлеб насущный, покупать дом, учить двоих детей.


- А когда вы с первых гастролей в 1960 году вернулись обратно в Советский Союз, какие были впечатления?

- Что такое Америка, я уже знала по кинофильмам. Меня практически ничего не удивило, как ни странно. Разве что огромные, длинные, высокие мосты, перекинутые через Гудзон, да целые поля, заставленные автомашинами. А когда вернулась... Это была зима 60-го года - все цвета были какими-то темными: черные, синие, темно-серые. Все были облачены в какие-то тяжелые драповые пальто, в какую-то жуткую обувь. Но и это не удивило. Я ведь сама так жила.


- А после отъезда на долгое время как вы восприняли заграницу и как заграница приняла вас?

- Когда уезжаешь одна на гастроли, знаешь, что вернешься, что там твой дом, театр, твоя семья. Знаешь, что за спиной поддержка, понимаешь, что на гастролях можешь покапризничать. Потом ведь все равно домой, в свой театр. Я могла себе это позволить. Когда за спиной этой опоры нет, начинаешь вести себя совершенно по-другому. Смотришь на все другими глазами, видишь не только красивые витрины, суть тамошней жизни. Нам пришлось включаться в реальную жизнь, а не только в ту, что мы видели со сцены и на приемах.


- Поддержку кто-нибудь оказал?

- Нам не нужна была поддержка. Работы было сразу сколько хочешь. Но там у нас были друзья - композитор Бенджамин Бриттен, Иегуди Менухин, Владимир Горовиц, Леонард Бернстайн, Исаак Стерн и другие. Так что мы не чувствовали себя одинокими. Приняты были в самом высшем обществе. Артистам в этом смысле проще, чем другим эмигрантам. Вот писателям - им тяжело, ведь они связанны со словом, с языком. Тяжело было тем же евреям-врачам... Вообще, эмиграция - тяжелое дело. Но нам было довольно просто. Короли, королевы, принцессы, приемы. К кому хочешь в гости - туда и иди.


- Почему вы все-таки решили вернуться в Россию?

- Я не хотела возвращаться. Слава хотел сюда приехать с оркестром играть. А я сказала, что я не поеду. Нас ведь к тому времени давно лишили гражданства как врагов народа, и я не желала здесь появляться. Мы были на гастролях в Японии с Вашингтонским оркестром и, возвращаясь, летели через Москву. Шел 90-й год, впервые после перерыва Слава должен был здесь дирижировать. Я сказала, что не выйду, а полечу домой в Париж. Но он меня все-таки уломал. Потом, спустя некоторое время, со мной связались из Большого театра, сказали, что хотят праздновать мой юбилей. Я согласилась. И вот когда я вышла на сцену Большого, где работала до отъезда больше 20 лет, я физически ощутила, что с меня спало все напряжение, вся эта ярость и ненависть, которые грызли меня изнутри. Все это ушло, когда я увидела этот зал, которому отдала свои лучшие годы, и публику, которая тянулась ко мне.


- И вы решили вернуться окончательно?

- Нет, окончательно я не вернулась до сих пор. Дело в том, что по воле советской власти все мои шестеро внуков родились в Америке. Я и сейчас не имею российского гражданства. У меня вообще никакого гражданства нет, я апатрид. Есть только два паспорта - швейцарский и княжества Монако, с которыми я могу путешествовать по всему миру. Вся моя семья живет за границей.


КУЛЬТУРА ДВУХ ЭПОХ


- Вы свидетель двух абсолютно разных культурных эпох России. Не кажется ли вам, что в СССР культуры как таковой даже при условии цензуры было больше, чем сейчас?

- Я считаю, что цензура нужна и сейчас. Она нужна, потому что если человек не соображает, что можно, а что нельзя, то надо схватить его за шкирку и ткнуть носом: нельзя. Как котенка. И он не будет это делать. Свобода - это в первую очередь свобода дисциплины. Человек должен соображать, что позволено, а что нет. Вообще это должен делать не кто-то за тебя, а твоя натура, твое воспитание, духовное состояние.


- Вы считаете, что культура тогда была чище?

- Да не то чтобы чище... Но вы же видите, какая гадость сейчас! Посмотрите: недавно праздничные военные концерты шли, но что там было! Какие-то девочки, мальчики скачут, в глотке у них микрофон, чуть ли не желудок виден, размалеванные, а прежде всего бездарные. И вот это наполняет нашу концертную жизнь! Здесь надо просто метлой мести со сцены.

На праздновании Победы звучало много советских песен. Все говорят: “Какие чудесные песни! Почему же сейчас таких нет!?” А их нет потому, что такие певцы. Для них же нельзя писать! Они же две ноты протянуть рядом не могут, просто кричат и говорят. А когда начинают петь советские песни - невозможно слушать, такая фальшь! Раньше такие композиторы были! Соловьев-Седой, Дунаевский, Островский, Таривердиев. Специальные песенники, которые писали для эстрады, для певцов с настоящими голосами. А сегодня для кого будет композитор писать? Вот они и исчезли, их больше нет. Вот только Пахмутова пишет. А больше я даже не знаю.

Очень много театров. Я считаю, что их столько совершенно не нужно! Они не могут быть все хорошие. В Москве сколько должно быть музыкальных театров? Большой театр и Станиславского. Чтобы наполнились настоящим репертуаром и классными артистами, два музыкальных театра для столицы вполне достаточно. Такие театры, как Мариинский, Большой театр, МХАТ, Малый театр - это национальное достояние, это наша российская культура. Они должны жить полной жизнью. А сейчас как делается? Кончил актер курсы и решил на следующий день свой театр организовать, а послезавтра он уже идет с протянутой рукой к правительству: “Дайте нам денег, нам жить не на что!” А с чего ты решил, что ты артист?! И почему народ должен содержать тебя, когда он сам голодный сидит? Хочешь театр - заработай и сделай так, чтобы в него пошла публика, содержи себя сам. Только не надо садиться на шею народа.


- Вы читаете каких-нибудь современных российских авторов?

- Я сейчас, к сожалению, мало читаю - с глазами плохо. Почти не могу читать и страдаю от этого. Мне этого не хватает. Книги я любила всегда, за границей я перечитала всю эмигрантскую литературу. У меня библиотека очень большая. Но это особая статья. А так... Помните, как бунтовали художники и писатели, когда в СССР не давали рисовать картины и не печатали? Сейчас все можно - делай. Почему они не делают, и почему делали тогда? Потому что спрос тогда был на запретное! “Собачье сердце” под одеялом читать приходилось, с фонарем, чтобы никто не знал, что вы это читаете. А сегодня все можно читать, но не читают. Художники картины пишут, а их не покупают.


- То есть цензура в некотором смысле стимулирует потребителя?

- Конечно.


- 24 мая исполнилось бы 70 лет Иосифу Бродскому. Как вы относитесь к нему как к поэту, как к человеку?

- Замечательный поэт. Мы с ним здесь еще были знакомы. Замечательный поэт и очень ранимый человек. Мы с ним встречались несколько раз в Америке, когда были там. Он не смог пережить то, что с ним сделали. Это больная, кровоточащая рана, это оскорбление в нем поэта. Его в самое сердце ранили, и он не смог от этого избавиться.


- Вообще как вы относитесь к стихотворному творчеству, какие у вас любимые поэты?

- Не будем брать XIX век во главе с Пушкиным... Я люблю Есенина, Блока, Ахматову, Цветаеву.


- С Ахматовой вы были знакомы?

- Нет, но одно свое стихотворение она посвятила мне: “Женский голос как ветер несется”. Это было в 1961 году. Она лежала в больнице и по радио слушала мой концерт.


ШКОЛА РУССКОЙ ОПЕРЫ


- Русская опера, чем на Ваш взгляд она особенная?

- В первую очередь своими сюжетами. Русская опера - это исторические имена и сюжеты. Опера у нас всегда связана с глубинными основами. Это либо литература, либо история. То, что мы знаем с самого детства. Во всей прочей опере все иначе. Допустим, “Трубадур” Верди - замечательная опера. А про что там? Разобраться невозможно. Граф какой-то, какая-то цыганка, какой-то Манрико ходит, кто-то еще. Что там между ними, почему такая возня на сцене, непонятно совершенно.


- Кто предложил вам организовать собственную школу оперы в России?

- Предложение исходило от бизнесменов, которые хотели строить этот большой дом на Остоженке (Остоженка, дом 25. - прим. А.К.). Раньше здесь был какой-то палисадник и какие-то дореволюционные деревянные развалюхи. Они слышали передачу, в которой я говорила, что нужна школа оперного пения. Пришли ко мне. Галина Павловна, говорят, помогите нам отхлопотать здесь участок земли, мы для вас здесь построим школу. Я походила по разным инстанциям... Юрий Лужков очень помог, я ему очень благодарна. Если бы не он, то ничего бы и не было. Построили дом и этот мой флигель. Раньше он принадлежал мне как собственность, но я подарила его городу. Сделала это с удовольствием и очень рада.


- Какие задачи вы ставите перед Центром оперного пения?

- Чтобы, окончив консерваторию или какое-то другое специальное учебное заведение, певцы имели возможность стать настоящими артистами. Ведь окончить консерваторию и стать артистом это далеко не одно и то же.


- А что вы вкладываете в понятие “артист”?

- Когда певцы выходят из консерватории, освоив какую-то технику, даже пускай и не превосходную, они могут начинать работать. Но их надо учить применять вокальную технику на сцене. Во-первых, не каждому дано. А во-вторых, вокальная техника - самое главное. Если нет техники, на сцене делать нечего. Можешь быть музыкальным, невероятно талантливым, созданным для сцены. Играешь замечательно - но открываешь рот, а связки не сошлись как надо, резонаторы не ответили. И стоишь, как нищий дурачок, ничего от тебя не осталось.


- Что же нужно, чтобы выпускник консерватории стал настоящим артистом?

- Нужно научить его петь на сцене. Войти в образ. Уметь использовать краски, походку, пластику, мимику, внешние средства выражения. Все это необходимо, если хочешь, чтобы публика тебя понимала. Ты должен уметь и танцевать, и двигаться, и мыслить. Вот этому всему мы и учим.


- Сколько идет обучение в Центре?

- Два года. Иногда, если человек очень талантливый, даю возможность остаться на третий год, чтобы он мог получить еще больше.


- Куда устраиваются после вашей школы?

- Наши много сейчас работают. Алеша Тихомиров - в “Геликоне”, Эльчин Азизов - в Большом театре, Мария Пахарь - в театре Станиславского. Вот сейчас целая группа из нашего Центра поехала в Бельгию. Импресарио приезжал сюда, мы делали для него прослушивание. Он отобрал 10 человек для постановки “Бориса Годунова” в Бельгии и в Испании. Все певцы, кроме самого Бориса, будут из нашей школы. Годунова будет петь Руджеро Раймонди, знаменитый итальянский бас. С ним я, кстати, тоже когда-то пела. Сейчас он последние свои спектакли дает и уходит со сцены. Так что эта школа должна и на Западе показать, какая молодежь в русской опере!

Беседовал Александр КЛЯШТОРИН


“А”-СПРАВКА

Из записной книжки Анны Ахматовой

Слушая пение

Женский голос, как ветер, несется,
Черным кажется, влажным, ночным,
И чего на лету ни коснется,
Все становится сразу иным.

Заливает алмазным сияньем,
Где-то что-то на миг серебрит
И загадочным одеяньем
Небывалых шелков шелестит.

И такая могучая сила
Зачарованный голос влечет,
Будто там впереди не могила,
А таинственной лестницы взлет.

19 декабря 1961 (Никола Зимний)
Больница им. Ленина
(Вишневская пела “Бразильскую Баховиану”)


“А”-СПРАВКА

Галина Павловна Вишневская родилась 25 октября 1926 в Ленинграде.

Народная артистка СССР (1966 г.)

С 1944 года - солистка Ленинградского театра оперетты. С 1952 года - солистка Большого театра.

В 1974 году Галина Вишневская и ее муж, выдающийся виолончелист и дирижер Мстислав Ростропович, покинули Советский Союз и в 1978 году были лишены гражданства. Проживали в США, затем во Франции и Великобритании. Галина Вишневская пела на всех крупнейших сценах мира (Ковент-Гарден, Метрополитен-опера, Гранд Опера, Ла Скала, Мюнхенская Опера и др.), выступая с самыми выдающимися мастерами мировой музыкально-театральной культуры. В начале 90-х годов вернулась в Россию, стала почетным профессором Московской консерватории.

1 сентября 2002 года в Москве открылся Центр оперного пения Галины Вишневской, о создании которого великая певица давно мечтала. Здесь она передает свой опыт и уникальные знания талантливым молодым певцам с тем, чтобы они могли достойно представлять российскую оперную школу на международной сцене.

Галина Вишневская награждена престижными мировыми премиями за неоценимый вклад в мировое музыкальное искусство, многочисленными наградами правительств разных стран: медалью “За оборону Ленинграда” (1943), орденом Ленина (1971), Алмазной медалью города Парижа (1977), орденом “За заслуги перед Отечеством” III степени (1996), II степени (2006). Галина Вишневская - офицер Ордена литературы и искусства (Франция, 1982), кавалер ордена Почетного легиона (Франция, 1983), почетный гражданин города Кронштадта (1996).